Стивен Эриксон - Память льда. Том 2

Позади них — десятки тысяч волков. Ринулись к ней. Впереди — вожаки, два гигантских зверя, сиявших ослепительной силой.

Мхиби вскрикнулся, развернулась.

Перед ней раскинулась неглубокая долина. В ней — низкая, длинная хижина из выгнутых костей и шкур, связанных пеньковой верёвкой, вход открыт.

А рядом, на холмике, стоит отряд рхиви.

Мхиби, спотыкаясь, подбежала к ним.

Вдруг волки оказались со всех сторон, завертелись безумным, диким колесом вокруг хижины. Не обращая внимания на рхиви. Не обращая внимания на неё.

Протяжно стеная, Крупп с нескольких попыток сумел встать на ноги. Пошатываясь, подошёл к ней. Мхиби непонимающе смотрела на него.

Даруджиец вытащил выцветший носовой платок из рукава и утёр пот со лба.

— Ещё бы чуть-чуть ниже локтем, милая моя, и…

— Что? Что происходит?

Крупп замолк, огляделся.

— Значит, они уже внутри.

— Кто?

— Как «кто»? Тогг и Фандерея, разумеется. Явились, чтобы занять Звериный трон. Точнее, в данном случае, троны. Конечно же, если мы войдём в хижину, мы не увидим двух волков на креслах. Одно лишь присутствие утверждает владение. Воображение Круппа рисует другие, скажем так, более прозаические картины, но лучше мы о них умолчим, верно? Теперь же, девочка, позволь Круппу отступить. Те, кто явятся к тебе теперь… что ж, это передача сна от одного к другому, и благородный Крупп ныне должен отступить на задний план.

Мхиби обернулась.

Старейшина рхиви обратился к ней с печальной улыбкой.

— Мы просили её прийти с нами, — сказал он.

Мхиби нахмурилась.

— Просили кого?

— Твою дочь. Этот мир — он для тебя. Более того, он и существует внутри тебя. Этим даром, этим миром — твоя дочь просит прощения.

— Она с-с-сотворила его?..

— Много было соучастников, все они стремились исправить постигшую тебя несправедливость. Было некое… отчаяние в тот день, когда твою дочь… создали. Человек, известный как Крупп. Старший бог К’рул. Тот, кого зовут Пран Чоль. И ты сама. И когда она собрала нас в себе — мы сами. Серебряная Лиса хотела исправить и другое — трагедию т’лан имассов и т’лан айев. Возможно, — добавил он, сотворив знак утраты, — то, чего искало её сердце, оказалось слишком огромным…

— Где она? Где моя дочь?

Старейшина покачал головой.

— Отчаяние увело её. Прочь.

Мхиби замолчала. За мной охотились. Вы охотились за мной. И волки. Она посмотрела вниз, медленно подняла молодые руки. Значит, это на самом деле? Мхиби медленно повернулась, посмотрела в глаза Круппу.

Даруджиец улыбнулся.

Старуха…

— Я проснусь?

Крупп покачал головой.

— Та женщина ныне спит вечным сном, девочка. Зачарованная, защищённая. Дочь твоя говорила с Худом. Они заключили договор. Она полагает, что, потеряв т’лан имассов, нарушила его. Но нельзя не заметить, что есть иные грани у такой… развязки. Крупп сохраняет веру.

Договор. Свобода для т’лан имассов. Конец. Их души… перешли бы к Худу.

Нижние духи — она их потеряла? Потеряла т’лан имассов?

— Худ не потерпит …

— Ах, почему же? Отчего не потерпит, дорогая моя? Если уж Владыка Смерти лишён терпения, то Крупп может станцевать на островерхой голове Колла! А это явно и очевидно не так. Ты не вернёшься в то старое тело.

Мхиби вновь взглянула на духов рхиви.

— Я состарюсь здесь? Рано или поздно вновь стану…

Старейшина пожал плечами.

— Не знаю, но сомневаюсь. Ты — сосуд. Ты — Мхиби.

Мхиби… Ох, Серебряная Лиса. Доченька. Почему же ты не здесь? Почему я не могу взглянуть тебе в глаза? И тоже попросить прощения. Она глубоко вздохнула, почувствовала сладкий запах жизни в прохладном, влажном воздухе. Так легко принять в себя этот мир. Она сняла первый медный браслет, протянула его рхиви.

— Это ведь ваше, как я понимаю.

Старейшина улыбнулся.

— Его сила хорошо тебе послужила?

Она кивнула.

— Безмерно…

В её сознании возникло присутствие.

— Мхиби …

Тогг, рокочущая сила, воля самой зимы.

— Мы живём в этом владении, в мире Звериных тронов, но ты — его госпожа. Со мной здесь друг. Смертный дух. Драгоценный дух. Я хочу отпустить его. Мы хотим отпустить его. Из этого мира. Ты дашь нам…

— Да. Отпустите его.

Благословение. Лишённый бога, он не мог его дать. В истинной форме.

Но он не понимал собственной огромной вместимости, способности смертной души принять в себя страдания десятков тысяч, великого множества тех, что прожили с чувством боли и утраты почти три сотни тысяч лет.

Он видел лица, бесчисленные лица. Усохшие, глаза — лишь тёмные впадины. Сухая, изорванная кожа. Видел кости, поблёскивавшие между слоёв похожих на древесные корни сухожилий и мускулов. Видел руки — расколотые, разбитые, пустые, — но пальцы по-прежнему сжимали призрачные мечи.

Он стоял на коленях, смотрел на ряды т’лан имассов. Шёл дождь, немолчный ливень, в котором раздавались глухие стоны, скрежет из трещин во тьме над головой.

Он взглянул на имассов — неподвижных, склонивших головы.

Но всё равно видел лица. Каждое. Каждое лицо.

Я принял вашу боль.

Головы медленно поднялись.

Он почувствовал их, почувствовал, как их наполнила внезапная лёгкость. Я сделал всё, на что способен. Да, этого недостаточно, я знаю. Но… Я принял ваши страдания …

— Ты принял наши страдания, смертный.

В себя…

— Мы не понимаем, как.

И теперь я покину вас…

— Мы не понимаем… почему.

Ибо всё это не способна вынести моя плоть…

— Мы не можем дать ответ на твой дар.

Я заберу с собой.

— Пожалуйста, смертный…

Как-то.

— Назови причину. Пожалуйста. Почему ты так облагодетельствовал нас…

Я…

— Смертный?

Прошу прощения, господа. Вы хотите узнать меня. Я… смертный, как вы и сказали. Человек, рождённый три десятилетия назад в городе Эрин. Моё родовое имя, прежде чем я отказался от него, вступив в Устав Фэнера, было Отанталиан. Мой отец был суровым, справедливым человеком. Моя мать улыбнулась лишь раз за все годы, что я её помню. В тот миг, когда я уехал. И всё же я помню эту улыбку. Теперь я думаю, что мой отец обнимал, чтобы завладеть. Что она была пленницей. Теперь я думаю, что её улыбку вызвал мой побег. Теперь я думаю, что, уходя, я забрал с собой часть её. То, что заслуживало освобождения.

Устав Фэнера. В Уставе… сам не знаю, может быть, в нём я нашёл себе лишь новую тюрьму?

— Она свободна в тебе, смертный.

Это было бы… хорошо.

— Мы не солгали бы тебе, Итковиан Отанталиан. Она свободна. И по-прежнему улыбается. Ты рассказал нам, кем был. Но мы всё ещё не понимаем твоей… щедрости. Твоего сострадания. И вот — спрашиваем вновь. Почему ты сделал это для нас?