Борис Усенский - Берега Ахерона

Разгневался Посейдон и сотни водяных молотов столетие за столетием, и не без успеха, крушили серо-желтые скалы таврийских берегов. Огромные монолиты содрогались, словно живые и падали на дно Карантинной бухты, поверженные божественной силой. Древние боги никуда не исчезли, а живут, превратившись в Луну и звезды, в море и ветер, в огонь и камень. И Дева по-прежнему царствует, но лишь над скелетом города и душами былых героев, печальных, словно осколки камней сиявших в лунном свете. Мир теней всегда жил особой жизнью, холодной, словно воды адских рек. Здесь остается лишь память, которая словно крепкое вино пьянит до тех пор, пока сам не станешь тенью, бродящей в призрачных садах призрачного города. Хлебни из кратера, наполненного, хмельной памятью и окунись с головой в хвастливые строки Сириска, сражайся в одном строю с Диофантом, устраивай боспоритам погребальный костер имени Гикии! Пьянящий дурман наполнил тело необычайной легкостью, толкнул в лунный водоворот и потащил во дворец из чистого серебра на берегу светового моря, сотканного из осколков радуг. Царица теней никогда не была тенью, но даже боги со временем дряхлеют, становятся для живых пустым звуком и растворяются в начальном Хаосе.

Холодные серебристые зайчики лениво танцевали по мраморной фигуре, возлегавшей на резном ложе под сенью дорийского портика, так словно боялись разбудить каменное совершенство призрачного Херсонеса. Розовый, с прожилками, мрамор излучал собственный свет, который растекался по всей фигуре тонкими струйками, делая каменную плоть почти живой. Малейшее прикосновение и упругое тело оживет, насытит окружающее терпким ароматом благовоний Стигийского болота. В портик неуверенно прокралась тень, и лунное сияние померкло, испугавшись непроглядной черноты кракена, выползшего из глубин радужного моря. Черное пятно, приблизившись к мраморной фигуре уже было не морским исчадием, а скорее получеловеческим гротеском из фантазий Иеронима Босха. Темное нечто превратилось в симпатичную молодую женщину в хитоне под цвет роскошных черных волос. Вздохнула и розовая фигура, уже не каменная, а вполне живая богиня, возвращенная к жизни магией, древней уже во времена юности Херсонеса.

— Мудрейшая! — обратилась женщина в черном хитоне к ожившей статуе, — Царица желала меня видеть?

— Гикия! Готова ли купель с асфоделом? — капризно произнесла богиня, рассматривая свое изображение в серебряной колонне.

— Все исполнено, Могущественная! — ответила рабыня и низко поклонилась.

Строгая дорийская колоннада расплылась подобно туману в низине и превратилась в термы из полупрозрачного камня, недоступного взглядам смертных. Дева медленно вошла в бассейн, тело сверкнуло золотом в темной воде, и растворилось в непроглядной черноте. Лучше быть бесплотной тенью, чем ощущать видимость тела, страдать от давней боли, истошных воплей боспоритов, сгоревших заживо в доме уважаемого архонта. Предав Херсонес, Гикия могла стать царицей, одеваться в пурпур и носить венец, но…

— Гикия! — рассмеялась царица, выходя из бассейна уже не солидной матроной, а призрачной охотницей и серебряной чародейкой, — Приведи ко мне Диофанта! Я желаю пировать!

— Как всегда в мраморном атрии, божественная? — спросила Гикия и посмотрела на Деву с чувством легкой зависти.

Царица была великолепна в любой из трех своих ипостасей; внушая по мере надобности почтение, любовь или страх. Если Дева была не в настроении, то принимала облик Гекаты, и тогда души разлетались по всему Састеру, от одного только воя стигийских собак. Магия превращала Гикию в злобную псину и тогда душа бывшего мужа убегала от колдовской своры куда-нибудь подальше, если ему удавалось, конечно.

— В атрии? Надоело! — томно проворковала царица, облачаясь с помощью бесплотных сущностей в пурпур, — Ротонда на берегу моря мне нравится больше!

Гикия поспешила на поля мертвых, чтобы вдохнуть дурманящий аромат бледных цветов и услышать шелестящий, словно жухлая листва, разговор ушедших в небытие херсонеситов. Стоило только подумать о прославленном стратеге, как одно из полупрозрачных облаков обрело человеческие очертания, а затем и саму плоть.

Царица пила нектар и думала о прошлом, когда смертные приносили пышные гекатомбы, в обмен на высочайшее покровительство. Однако Палладий уничтожен и давнему кумиру оставлено в удел жалко существование и холод безвременья.

Оставив Диофанта наедине с царицей, Гикия поспешила на берег моря и мелкой рыбешкой исчезла в разноцветных волнах. Царица всегда видела в Диофанте воплощение древних героев, уверенных в себе, несгибаемых воинов, вершащих подвиги во славу богов. Диофант прибыл в Херсонес, чтобы спасти его от скифов, осенью четвертого года, двести двадцать четвертой олимпиады и спас, не без помощи богини-царицы.

— Хайре, базилисса! — полусонно пробормотал таксиарх и, повинуясь жесту царицы, опустился на ложе возле изящного столика.

— Хайре и тебе, герой! — прошептала царица, — Выпей из кратера и разум прояснится после вод Леты!

Диофант медленно, нарочито медленно даже для призрачного мира, протянул руку к чаше и стал пить, наслаждаясь каждым глотком ароматного напитка. Двухтысячелетний сон отступил, и полководец вновь обрел себя: мысленно командовал гоплитами Митридата, разгадывал знамения в храме Девы и гнал Палака к стенам его столицы. Перед глазами опять рушились стены Керкинитиды, а скифы и ревксиналы просили пощады у эллинов. Рад бы тогда пощадить врагов, но черная ипостась богини требовала кровавых жертв и получала их сполна.

Диофант мысленно усмехнулся по поводу онемевшего сознания и вздрогнул, ощутив огонь в пустых глазницах.

— насмешливо произнесла богиня, принимая облик пышнотелой матроны средних лет.

Весна наступила как-то сразу и лихим кавалерийским наскоком отбросила холод к северу, обласкала запоздалым теплом, высушила отсыревшие палатки, осветила ярким солнцем камни, превратив их в сверкающие драгоценности. Чужая весна издевалась над врангелевцами и они лишь крепче сжимали зубы, когда северный ветер прилетал из Таврики и бил в лицо соленым шлепками. Как же хотелось вернуться в Россию и одним ударом освободить Первопрестольную от краснопузого быдла, утопить мерзавцев в их собственной крови под звуки «Интернационала».