Борис Усенский - Берега Ахерона

— Дрозды улетели на юг, — отдышавшись, сообщил подполковник.

— Зимой улетели, весной летят обратно, — ответил шкипер и зевнул, — Еще не осень! Пока бедный Никанор ждал этих дроздов, крысы в трюме совсем отощали и почти сгрызли шпангоуты.

Грек говорил по-русски с сильным акцентом, но вполне разборчиво.

— Кали мера! — продолжил Никанор, — Это вам!

Два серых конверта успокоили вечно подозрительного Дроздова, а пиала с чаем и вовсе развеяла остатки сомнений.

— Нас предупредил господин Пташников, но из-за большевичков… Несколько заждались, — вздохнул Морозов, — Офицер который прибыл на этой шхуне.

Никанор озабоченно покачал головой, неторопливо разжег погасшую трубку и набожно перекрестился.

— Третий день в Зонгулдаке и кроме груза вина на судне никого не было, хвост катрана мне в глотку. К вечеру, перед закрытием порта идем в Варну!

Морозов не стал возражать, лишь достал папиросину и без наслаждения закурил, чтобы убить время. Дроздов молча изучал послание, нервно сопел и периодически чесал затылок.

— Все правильно! — вздохнул Александр, — Господин Пташников абсолютно прав: будем доставать правое ухо левой пяткой. Цирк! Крокодил кусающий свой хвост! Смертельный номер!

Никанор продолжал сосредоточенно курить, развлекаясь кольцами дыма, которые пускал действительно мастерски.

— Э-э, уважаемый! — обратился Морозов к шкиперу, — Мы так и будем сидеть на палубе?

— Свежий воздух еще никому не вредил и потом, моя шхуна возит товар, а не пассажиров, — последовал ответ, — Если поискать место… Времена сложные, торговля совсем плохая, а три потерянных дня…

— Чего эта каналья хочет? — спросил по-немецки Дроздов, — Если денег — дай в морду!

— По-моему он требует платы за места в каюте.

Дроздов посмотрел на Никанора и улыбнулся, хищно так, но в отличии от любимых крокодилов слезы не пустил, а совершенно по-царски швырнул сотню франков к ногам вымогателя.

— Тц…Тц…Тц… Твоя мать! — начал хозяин судна, но сразу осекся увидев лица собеседников, — Якши! Вторая дверь справа от лестницы!

В каюте друзья плюхнулись в гамаки и почти сразу заснули, отключившись от всего окружающего. Мир, оставив после себя густую тьму, перестал существовать, был ничем, качавшейся на волнах пустотой, тикающим безвременьем.

Утреннее солнце осветило убогие дома городских окраин, блеснуло в крестах соборов, окрасило в розовые тона некогда фешенебельный центр города. Былой лоск почти исчез в заколоченных парадных, безграмотных надписях и сбитых, в припадке тупой ярости, имперских гербах. Морской ветерок поднимал буруны пыли, пытался сорвать прилипшую к мостовой бумагу, словно дворник, выметавший серые плевки на тротуарах. Солнце поднялось еще выше, посмотрело на вывеску бывшего «Гранд-отеля» и словно испугавшись часового, нырнуло в белоснежное облако, от греха подальше.

Здешние «товарищи» могли обвинить во всех смертных грехах и запрятать до вечера в подвал, а там… Да что там: или расстреляют или утопят, выбор невелик. С этих соратников тамбовских волков станется, особенно с Розалии Самойловны, которая третьего дня заметила вопиющую несуразность: по мнению товарища Землячки, Солнце должно светить только над страной Советов, а капитализму суждено гнить в темноте и холоде. Это юмор такой у старой марксистки, но подобные шутки вызывали лишь презрение на устах Гелиоса.

Дремавший в кресле человек очнулся, протер красные от бессонницы глаза и тупо уставился на ворох бумаг, сваленных в совершеннейшем беспорядке не только на столе, но и на стульях и даже на полу. В коридоре слышались торопливые шаги, в машбюро стучали машинки, во дворе, дополняя утреннюю какофонию, чихал «ГАЗ-А». Такое способно поднять даже мертвых. Если бы! Именно покойники то и нервировали Иосифа Фишмана, оперуполномоченного Севастопольского чека. Какую надо иметь наглость, чтобы умереть, но так и не сказать ничего о белогвардейской сволочи. Как прикажете смотреть в отечески грустные глаза товарища Пятакова? Еще повезло, что Кун и Землячка уехали в Симферополь, а то… Даже страшно подумать! В Москве недовольны работой комиссии, говорят, переусердствовали, а как тут не переусердствовать, если враг за каждым углом. Хорошо товарищу Фрунзе быть великодушным, интиллигентишка хренов, добавил работы чекистам, а теперь чекисты же и виноваты.

Фишман достал папиросину, отхлебнул холодного чая и с наслаждением закурил. Взгляд скользнул и остановился на обтрепанной папке с корявой надписью: «Дело о саботаже на судоремонтном заводе». Инженеры тоже сволочи! Воспитаем своих, а старых саботажников к стенке! Именно там место всякой интиллигентской гнили!

— Часовой! — громко позвал Фишман.

В дверь просунулось обветренное лицо мужчины лет сорока.

— Звали, Иосиф Яковлевич? Тут такая катавасья, сущая анахвема! В Арпаде опять расстреляли сельских активистов!

— Поликарпыч! Приведи эту контру, Гросснера! — зевнул Иосиф, — И попроси сообразить горячего чая, да покрепче!

Оставшись один, оперуполномоченный достал листок серой бумаги с протоколом допроса и погрузился в чтение. Контра, этот Гросснер, форменная контра, приказавшая ставить на корпуса гнилые заклепки. Хорошо, что вовремя сознательные товарищи заметили.

Дверь открылась, и Поликарпович втолкнул в кабинет маленького, сгорбленного и от того казавшегося еще меньше, человека. Гросснер уверенно поправил треснувшее пенсне и подслеповато посмотрел на следователя.

— Садитесь, Иван Леопольдович, — указал Фишман на стул, примостившийся возле окна.

— Вы так любезны, милостивый государь! Однако я уже сижу в бывшем гостиничном подвале, смею заметить.

— Здесь нет милостивых государей, гражданин Гросснер! Я тебя выведу на чистую воду, контра!

— Молодой человек, я с Вами на брудершафт не пил! О, боже! Йося, позор своих родителей! Я же тебя знаю с рождения…

— Заткнись, гад! — подпрыгнул Фишман, — Продолжим Иван Леопольдович! Рассказывай, контра, как гробил пролетарский флот!

— Я уже сотый раз повторяю, молодой человек, что неучи, работающие на заводе, не могут отличить болта от заклепки. Я не собираюсь стоять над каждым. Если мастер, до октября 1917-го, был подсобным Путиловского завода — это не значит, что он может производить ремонтные работы.

— Саботажник! — стукнул кулаком по столу Фишман, — Все помнят как ты сношался с врангелевцами.