Яна Лехчина - Год Змея

Гром прозвучал отчётливее, и свирель Рацлавы запела, как турий рог. С неба хлынула вода — и девушка превратила её в звенящие прозрачные струны. Стрелы. Подчинила себе самых мелких сорок и из воздуха, хлопающего под их крыльями, выложила густое небо. Самих птиц заставила заверещать и метнуться вверх острым клином. Чёрные тела смазались и закрутились в испуганно трепещущую воронку.

Третий раскат грома — это оглушительный грохот копыт, под которыми таяли травы. Это лязг обнажённого оружия и низкие боевые кличи. Знамёна, рвущиеся на ветру в косых полосах дождя.

Чтобы окрасить чешую Сармата, Рацлава взяла свою кровь. Свирель распорола руки, и девушка плеснула алую пригоршню на невидимое полотно, обволакивающее её и Совьон. В драконье горло она вложила четвёртый раскат, прозвучавший громче, чем все предыдущие. От него затряслась земля.

Здравствуй, брат.

Пальцы Рацлавы порхали над колдовской костью. Свирель заливалась отрывистыми воинственными вскриками, шелестом дождя и свистом тетивы, боем барабанов. Платье и волосы Рацлавы намокли, а алые разводы расплылись по рукавам. Свирель плясала, и резьба в ней наполнилась кровью: красное чудовище на носу драккара раскрыло пасть.

Молния, мелькнувшая в тучах над влажно-зелёным мхом, — это огонь. Сармат выдохнул его из медной глотки, и пламя пронеслось по рядам. Под ним сжались травы. Кони вскинулись на дыбы и страшно заржали, прежде чем забились, горящие заживо. Огненный язык лизнул Рагне, и юношу накрыло волнами перекатывающегося жара. Его рать поглотило пламя. От слившегося вопля лопнуло небо-полотно, и клочья туч разорвало на куски.

Дикая песня свирели замедлилась. Затихли боевые рога. Застонали пронизывающе-гортанные голоса плакальщиц в расшитых покрывалах: дождь бил по обугленным телам, и догорали плеши костерков.

Мох хлюпал под ногами Рацлавы. Волосы слиплись, юбка трепалась у лодыжек. Звякнули бусины, о которые легко ударилась свирель. Вокруг остывала и истончалась пелена истории — как снег, занесённый в тёплый дом. Ещё чуть-чуть, и не останется ничего. Только прекратив играть, Рацлава заметила, что было холодно, а от боли свело руки. Девушка, сгорбившись, попыталась укрыться от грозы и вздрогнула, когда над чашей раскатился очередной гром.

Совьон стояла, не шелохнувшись. Отяжелела её иссиня-чёрная коса, заплетённая от середины. По красивому лицу струились капли, заливали чёрную рубаху. Ворон то и дело опускался на её плечо, сжимая когти, и беспокойно срывался вверх. Казалось, будет рушиться весь мир, а Совьон так и не сдвинется с места — скала в ревущем море. Лишь когда вспыхнула новая молния, женщина подняла голову.

Рацлава думала, что может ткать лучше. Если она возьмёт нити у живых существ — коней, людей, крупных птиц, — и у пока не доступных гор, её история очарует слушателей настолько, что никто не отличит, где сказка, а где явь. Это был не предел её искусству, но пока она умела только так.

Очнувшись, Совьон схватила девушку за ворот платья и потащила в сторону каравана — чтобы она могла укрыться и отогреться. Рацлава послушалась, но, даже стуча зубами от холода и дрожа от боли, не удержалась:

— Ты слышала вещи куда прекраснее?

Совьон хмуро оглянулась. Её глаза стали почти чёрными.

— Да, — бросила она, но больше не сказала ни слова.

***

То, что лежало на носилках, не было Рагне. Тёмное обугленное тело: истончившиеся руки, месиво вместо ног. Впалое, страшное лицо — не осталось ни носа, ни косы, ни точёного подбородка. Княгиня Ингерда смотрела на Рагне, но словно бы не видела. Её распахнутые глаза остекленели, а позвоночник окаменел — она не могла заставить себя сделать хоть шаг.

Как он был юн, её сын. Этой весной Рагне собирался жениться — привёл в княжий терем невесту, чтобы просить благословения матери. Он уже вплёл свою ленту в волосы девушки, и та спрятала лицо под покрывалом — до свадьбы. Но мелодичный перезвон бубенцов обернулся поминальным набатом. Не показывать тебе лица, милая, подумала Ингерда отстранённо. Ни этой весной, ни следующей — будешь скорбеть так, что глаза выцветут от соли.

Сама княгиня не плакала. Лишь смотрела на тело четвёртого сына, которое положили к её ногам, когда она выбежала из терема. Но человек, стоящий рядом, пугал её больше, чем сгоревший Рагне. Ингерда не могла повернуть шею — та будто отвердела. И, чтобы перевести взгляд, женщине пришлось сдвинуть плечи.

Хьялма рано начал седеть. Его глаза, насыщенно-голубые, как лёд в морях, не мигали. Рука в княжеских кольцах впилась в другую руку. Он говорил Рагне не ехать против дракона — а тот не послушался. Слишком сильна была его ненависть к брату. Гордый, заносчивый Рагне: он решил, что Сармат не так страшен, как о нём говорят.

Сармат.

— До сих пор не веришь, что это сделал он? — Голос Хьялмы был хриплый и тихий, чеканящий каждое слово. Ингерда вздрогнула. По жилам разлился ужас — она не боялась ни дракона, ни его армии. Только старшего сына. Ответ дался с трудом:

— Ярхо превратил его в чудовище.

Хьялма продолжил смотреть на останки Рагне. И думал, думал, а пальцы оставили на запястье глубокие борозды.

— Нет. Лишь помог.

Он тяжело пережил предательство. Ингерда знала о Ярхо меньше, чем о любом из своих сыновей, и даже проницательный, мудрый Хьялма не сумел предугадать его действия. Никто не думал, что Ярхо освободит Сармата. И никто не знал, почему он это сделал. Чего он хотел? Власти? Крови? Сильный, неразговорчивый Ярхо, который редко выступал вперёд, но с которым все считались. У Хьялмы не было ответа.

Князь закашлялся. Согнулся пополам: его грудь взметнулась, а в горле забулькал звук. Выпрямившись, Хьялма утёр рот платком, и на местами посеребрённых усах — боги, ему нет и тридцати, — была кровь. «Недолго ему осталось,» — повеяла мысль, будто издалека. Сармат обрёк его на медленную смерть. Хьялма выкашляет свои лёгкие, сгниёт изнутри, захлебнётся в собственной крови.

Но перед этим…

— Я убью его, — устало сказал Хьялма, комкая платок. — Через десятки лет, чужими руками, но убью.

И Ингерда поняла, что он говорил не о предателе Ярхо.

— Что же ты отвернулась, мать? Смотри.

Искалеченное оплавившееся тело. То, что недавно было статным юношей. Разъеденные огнём мышцы, труха вместо кожи — эти руки накрывали покрывалом невесту и хлестали кнутом коня, гарцующего перед воинами-побратимами.

За княжьим двором стояли люди. Ревели женщины, кричали мужчины, а в вышине ухали бронзовые колокола. Ингерда представила, что сейчас на носилках лежит не Рагне, а Сармат, и подреберье сдавило так, что в глазах потемнело. И Хьялма, строгий и измученный, спросил, едва разлепляя окровавленные губы: