Яна Лехчина - Год Змея

— Ничего я пока не узнал, батенька. Ни о Совьон, ни о драконьей невесте — уж прости.

А Лутый всё равно надеялся высмотреть следы зверей под еловыми лапами, хотя находил лишь пылающие гроздья брусники. В небе слабо светился тоненький серп месяца — последняя ночь ущербной луны. Лутый вспомнил, как на предгорье со Скали искал оборотня, но отогнал эту мысль прочь.

— Узнаешь, — Оркки вздохнул. — В этом я уверен.

Поднимался ночной хвойный лес — влажно-тёмный, полный треска и шорохов. Ветер свистел в брусничнике, ухала сова. Нестерпимо пахло травой, сыростью и ягодами, раздавленными подошвой. Оркки Лис уже собирался объявить, что пора возвращаться, как заметил движение за одним из деревьев.

— Ну-ка, — проговорил почти неслышно. — Что там?

Лутый пригнулся, подбираясь ближе. И в неверном свете месяца разглядел выступающие за ветвями крупную мохнатую спину и продолговатую морду. Затем — тонкие, но сильные ноги.

— Лось, — прищурил единственный глаз. — Или лосиха.

Юноша не знал, о чём подумал раньше. Удивился ли подвернувшейся удаче или снова вспомнил Скали с его рассказами. Только вот у лосихи — луна очертила безрогую голову — копыта были не посеребрённые. Животное, не испуганное неуловимым шёпотом их шагов, казалось совершенно обычным — клонило короткую шею, перебирало копытами по мягкой земле.

Лутый никогда не слыл метким лучником, и его стрела потревожила разве что сов, охотящихся в ночи. Лосиха дёрнулась, приготовившись бежать, но Оркки успел прижаться к деревьям и спустить тетиву. Упругий звон, лёгкий свист и почти не различимый чавкающий звук — Лутый решил, что остриё вспороло лосихе бедро.

Брызнул её скрипящий голос, протяжный, полный боли. Хромая, животное метнулось в глубь леса, и темнота, густая и душистая, скрыла его от охотников. Гнаться было бессмысленно.

— Ничего, — Лутый взъерошил волосы, пока Оркки выпрямлял спину. — Раненой далеко не уйдёт. Мы сможем выследить утром.

В вышине месяц изгибался, как лукавая ухмылка.

…Над горами забрезжил рассвет. Дымчато-голубой с розовым пятном у горизонта. За лесом в низину сбегала речка — берега её тонули в камыше, по глади ползла рябь.

Каждый шаг давался с трудом. Ш-шух — покатилась набухшая земля под босой ступнёй. Х-хруст — рубаха, некогда спрятанная в узловатых древесных корнях, зацепилась за острую ветвь и разошлась по шву. Холодная вода сомкнулась у лодыжек, хлынула к коленям и накрыла бёдра, окрасившись в багровый. Бок обожгла боль, но Та Ёхо стиснула зубы, удерживая крик. Вспотевшие чёрные волосы прилипли к шее, на лбу выступила испарина.

Девушка стояла по пояс в узкой реке, и лес шумел за её спиной. Птицы перелетали с ветки на ветку, разгоралось утро, а в камышах остывала звериная шкура. Та Ёхо зажимала рукой рану, и между пальцев сочилась тёмная оборотничья кровь.

========== Зов крови VII ==========

При северной башне был сад, отгороженный мощными каменными стенами, — княгиня Ингерда любила его. Сад занесло снегом, и слабые вихри крутились у корней рябин, согнутых лютыми ветрами. Ингерда осторожно потрогала ближайшую гроздь киноварно-алых ягод.

— Говорят, отец совсем плох, — Сармат выдохнул горячий воздух в ладони. Потёр их, отвёл за пояс. В его рыжих косах терялись мелкие снежинки, а на щеках от мороза выступил румянец. В девятнадцать лет у Сармата почти не росла борода, так — медная поросль у подбородка. Мальчик, улыбалась Ингерда, какой он ещё мальчик.

Старый князь тяжело умирал. Стенал и бредил, а потом уснул, и лекари не надеялись, что он ещё придёт в себя. Но княгиня не носила траур. И платье её было красное с бронзовым, и широкий тёплый платок, которым она прикрывалась от ветра, раздувался над головой, словно расшитый бисером парус. Кольца, браслеты, подвески, спускающиеся от шапочки, ровно сидящей на шёлковых рыжих волосах. Что горевать? Муж при смерти, но, видят боги, с его кончиной падут мучающие её оковы. У Ингерды теплело в груди, хотя зимний каменный сад был суров и холоден и мерзлая рябина алела в руках. Который день в чертогах Халлегата было тоскливо и пугающе тихо, но теперь к княгине приехал её любимый сын.

— Он совсем плох, — кивнула женщина и шагнула к Сармату. Так хотелось прильнуть к нему, запустить в косы тонкие пальцы, упросить остаться как можно дольше. Но Ингерда сдержалась и лишь провела ладонью по его чуть шершавой щеке.

— Хьялме уже готовят миро для вокняжения? — слова будто обожгли юноше рот.

Ингерда вздохнула и отступила назад.

— Тогволод говорит, он будет хорошим правителем, — осторожно сказала она. Это было правдой лишь наполовину: и брат её мужа, и дружинники, и родовитые придворные знали, что Хьялма станет великим. — Незачем переживать.

Криница. Когда старый князь ещё был в сознании, то разделил земли между сыновьями, и Сармату досталась Криница. Маленький пыльно-южный город. Несколько десятков деревянных дворов, повсюду — пахари и скотоводы. Халлегатское княжество огромно, и Криница ютилась на его отшибе.

Сказать, что Сармат был зол, — ничего не сказать.

— Не уезжай, — Ингерда не выдержала и коснулась его руки. — Пусть Криницей дальше правит посадник. Никто не посмеет выгнать тебя из дома.

Сын посмотрел на неё с нежностью и сожалением и накрыл пальцы своими, но ответил:

— Нет, матушка.

Ингерда не ожидала другого. Сармат не сможет жить под крылом Хьялмы. Он приехал, только когда мать написала, что братья покинули княжеские чертоги. Хьялма отправился в Рваный лог, Ярхо с дядькой Тогволодом — в леса на западе, забрав с собой Рагне и Ингола, — на последних слишком давила приближающаяся смерть отца. Никто не оставлял старого князя надолго, и поэтому Сармат знал, что у него очень мало времени. Когда ещё удастся повидаться с матерью? Да и…

— Я пойду к нему.

— Он уже не просыпается, Сармат. — Одна из ягод рябины лопнула в пальцах Ингерды, окрасив кожу в красный. — Но ступай, раз считаешь нужным.

…Сармат не понимал, почему для него было важным застать отца живым. Старый князь жаловал его даже меньше, чем слабоумного Ингола, и всегда твердил, что из Сармата не выйдет ничего путного. Позже уязвил грошовым наследством — мол, не мешай братьям и мыкайся в одиночестве посреди глухой степи, раз так любишь обряды кочевий.

В его палатах пахло травяными настоями и болезнью. Окна занавешивали длинные плотные покрывала коричного цвета — они едва трепыхались на слабом сквозняке. Отец выглядел на ложе грузной восковой фигурой. Сармат, устроившись рядом, рассматривал его застывшее лицо, впалые глаза и медленно поднимавшуюся грудь. Тёмные, не до конца поседевшие волосы и жёсткую бороду — и этот человек когда-то был великим. С этим человеком мать была несчастна.