Яна Лехчина - Год Змея

— Я не люблю безделье, — призналась Кригга, вскидывая голову и смущённо улыбаясь. — Меня так воспитали, Малика Горбовна.

Та прищёлкнула языком и закатила глаза, но беззлобно: сейчас женщины казались друг другу почти родными. Многое изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз — свадьбы и полнолуния, груды богатств и чужие палаты… Времени оставалось всё меньше: Сармат рассказал Малике, что наступил ноябрь. Но думать об этом не хотелось — так ровно горели лампады, освещая ту часть малахитового чертога, где сидели драконьи жёны. За их спинами мягко колыхалась тьма, похожая на ночную. Веретено всё крутилось и крутилось: Малика едва ли не засыпала, глядя на огрубевшие пальцы Кригги. Недавно они снова заплели ей косу, толстую и медовую, обрывающуюся у лопаток.

Кригга тоже поглядывала на княжну, но теперь гораздо смелее: какая же она была размякшая, какая красивая. С чернявыми, будто подсурьмленными бровями, с обласканным, статным, пышным телом — высокая грудь, покатые плечи и широкие запястья и бёдра. Кригга думала, что на свете нашёлся бы не один мужчина, который простил бы Малике её гордыню и грубость. Тем более, княжна умела быть участливой и терпеливой, как сейчас.

Малика обняла колени и сонно склонила голову вбок.

— За свою жизнь я видела только одну пряху, которая была увлечена работой так же, как ты.

— И кто она?

— Жуткая женщина, — бросила княжна. — Один её глаз жёлтый, а второй — чёрный, без зрачка. В мочки её ушей вставлены лунные камни. У неё сгнившие зубы и двойное имя — Хиллсиэ Ино. Она живёт в этой горе.

Кригга будто бы поперхнулась, останавливая веретено.

— Вёльха-прядильщица? — медленно протянула она. — О боги, ты видела здесь вёльху-прядильщицу?

— Да, — просто отозвалась княжна. — А в чём дело? Ты, видно, много знаешь о ведьмах.

— Только то, что рассказывают деревенские бабки, — Кригга нахмурилась и снова раскрутила веретено. — Нет ведьм сильнее, чем вёльхи-прядильщицы. Они похожи на смертных ещё меньше, чем обычные вёльхи, и у них иная нужда в воде и пище. Сутками напролёт они сидят за прялками и ткацкими станками и покидают своё жилище только раз в году, в зимний солнцеворот. Ты говоришь, скоро декабрь?

— Наверное, уже наступил, — с глаз Малики спала сонная поволока, и угольные радужки стали жадными и блестящими. — Вёльхи покидают своё жилище? Зачем?

— Мне рассказывали, тогда им является богиня Сирпа, — серьёзно продолжила Кригга. — Она сыплет им в глаза истолченные звёзды, а пальцы оборачивает седыми волосами, вырванными из собственных лохматых кос. В самую длинную ночь вёльхи-прядильщицы заглядывают за грань мира живых, а после ткут свои самые глубокие и страшные пророчества.

Малика отвернулась — на малахитовой стене плясала тень от веретена. В свете лампад мягкие руки княжны казались бронзовыми, будто у статуи. В обручальном кольце кроваво пульсировал камень: глубинный гранат, положенный в пасть золотого дракона, обвившего указательный палец.

— Вот как, — прошелестела княжна, поправляя кольцо. — Любопытно.

— Я верю в такие сказки, — осторожно добавила Кригга, вытягивая из кудели шерсть. — Но это не значит, что нужно верить и тебе, Малика Горбовна.

Княжна поднялась с сундука — у лодыжек колыхнулись киноварно-алые юбки.

— Отчего же? — она повела плечом. — Спасибо, что рассказала. Тебя… приятно слушать.

Кригга свела белёсые брови, а Малика, проходя вглубь чертога, рассеянно потрепала её по светло-русой голове. Юрко пронёсся сквозняк — в последнее время по Матерь-горе гуляли потоки холодного воздуха. Лампады дрогнули, свет зарябил, и качнулась тень веретена на малахитовой стене.

— Слышишь, Малика Горбовна? Опять.

До них донеслась едва уловимая песня: в недрах снова кто-то играл, кажется, на свирели.

— Я думаю, это марлы.

— Ты видела их пальцы? — хмыкнула Малика, не смотря на Криггу: княжна шла дальше, туда, где чертог почти не освещался — навстречу далёкой музыке. Голос раскатывался эхом. — Они каменные и жёсткие. Их дело — наряжать змеиных жён, а не плести песни.

Песни, — отдавалось гулом, — песни, песни…

— Тогда…

— Ты не знаешь, сколько у Сармата пленных.

— Верно, — кивнула Кригга, перехватывая шерсть. Она мельком взглянула на княжну — та плавно ступала по каменному полу, — и тут же вернулась к прядению.

В глубине Матерь-горы лилась музыка, живая, будто вода, и невесомая, словно туман. Только не удавалось понять, кто пел и о чём. Малика вздохнула и неспешно обернулась, чтобы воротиться назад, к Кригге. Она не заметила, что её собственная тень на стене была огромной и чёрной, похожей на тень сгорбленный старухи, хотя княжна держала спину прямо.

========== Топор со стола VII ==========

Хортим устало запрокинул голову — над ним стягивались облака. Сизые вихры на светлом утреннем небе. Изо рта вспорхнуло облачко пара: кажется, в Девятиозёрном городе было холодно, очень холодно, только сейчас грудь Хортима горела, а наполовину расстёгнутая рубаха липла к спине. Князь скинул все верхние одежды.

— Эй, Горбович! — весело крикнул Чуеслав. — Живой?

Славно бьёшь, сын кожемяки. Хортим убрал с лица взмокшие чёрные пряди и разогнулся: не всё его дружине пировать. Чуеслав Вышатич позвал их размяться на собственном ратном дворе — липовом мостке размером с добротный дом. Тот, как и все улочки в Девятиозёрном городе, едва покачивался на дымящейся студёной воде. Хортиму и так было непросто, а тут ещё земля норовила уйти из-под ног.

— Живой, — криво усмехнулся он. — Что со мной станется.

Звон оружия — к беде, так решил Чуеслав Вышатич, и оттого все воины бились на кулаках. В дружеском поединке князь вышел против князя, и Хортим оказался не в лучшем положении. У сына кожемяки кулаки были пудовые, да и сам он — коренастый и крепкий, пышущий здоровьем. Расставив ноги, Чуеслав твёрдо стоял на покачивающемся мостке, миролюбиво улыбался и откидывал за спину толстую тёмную косу. А ещё бил так, что у Хортима в ушах звенело, хотя чувствовалось, что озёрный князь берёг гостя и сражался не в полную силу. Чуеслав был обнажён по пояс — Хортим, до сей поры остерегавшийся морозного воздуха, понял, насколько это мудрое решение. Поэтому рывком содрал собственную потную рубаху, смял и кинул куда-то под ноги соратникам. А потом глубоко выдохнул:

— Ну давай.

Рядом с Чуеславом он казался тщедушным мальчишкой. У Хортима — узкое жилистое тело, наполовину изуродованное драконьим огнём: кожа бугрилась и морщилась. Страшные рубцы шли от лица до живота и бока, испещряли руку, делая её похожей на старческую. Да и искусным воином Хортим не слыл, но ему не хотелось позориться перед ратниками, которые сидели кто на краю мостка, кто на крыльце дружинного дома.