Яна Лехчина - Год Змея

— Подожди! — вскрикнула Рацлава, когда княжна разжала пальцы. — Зачем тебе уходить? Останься здесь.

— Нет, — Малика расправила плечи. — Нет, пастушья дочь, — у меня есть дело.

Она ушла так быстро, будто кто-то пустил по её следу гончих псов. Миг — и затихли шаги, развеялся едва уловимый, до смешного тонкий запах волос и кожи. Рацлава стиснула кулаки — кровь заляпала пол. Вот она, княжеская признательность. Стены начали остывать, а огни лампад зашуршали тише. Рацлава попыталась сдвинуться с места и только тогда поняла, насколько ей дурно.

Голова закружилась. Сознание дрогнуло, будто стекло от удара: жадная свирель забирала всё больше сил, а Матерь-гора ослабляла, дразнила призраками нитей, которые девушка не могла ухватить. Рацлава поскользнулась на натёкшей кровавой лужице и осела на пол — довольно, всего ей довольно. В ушах зашумело — надо уходить из этого чертога, а иначе… Рацлава не знала, что будет, но волна тошноты подкатывала к её горлу, а ноги подкашивались. Она сейчас упадёт замертво, и никто ей не поможет.

Рацлава осторожно шагнула вперёд. Она не знала, что, поднявшись снова, направилась не в ту сторону. Девушка углублялась в дальнюю часть чертога: её лампады освещали ещё хуже. Каждый новый воин, застывший в арочном углублении, был выше и грознее, чем предыдущий. Если бы Рацлава подошла к стенам, то поняла бы — по кольчугам ратников тянулись десятки щербин, хотя изваяния в начале залы были гладкими, не тронутыми оружием.

Она шла и шла, а чертог расширялся. В глубине колыхался липкий мрак, который начинали прорезать огоньки новых, куда более простых лампад. Апатит под ступнями перетекал в гранит — увидев это, Малика Горбовна бы сразу поняла, что к чему. Но княжна убежала, и никто не мог рассказать Рацлаве, до чего эти палаты не походили на владения Сармата. Ни мерцания самоцветов, ни сокровищ, ни тепла — ничего, только голый камень и ряды воинов вдоль стен.

Рацлава почувствовала, что задыхается. Последняя песня далась ей слишком тяжело. Девушка потеряла чересчур много крови и сил, и ей неоткуда было черпать новые. Сначала Матерь-гора забрала у неё запахи, теперь — звуки. Из-за шума в ушах Рацлава не различала даже собственных шагов. Марлы, которые направляли её ранее, — в их единственную ночь Сармат сам назвал это слово, марлы, — теперь не спешили на помощь. Девушка не знала и того, что они не смели показываться в этих палатах. Боялись.

— Воздуха, — протянула Рацлава жалобно, распахивая рот. — Воздуха…

Никто её не услышал. Пальцы в лоскутках обхватили мягкое горло — дышать становилось всё труднее. Рацлаве казалось, что камень обступает её со всех сторон. Матерь-гора стискивала её, душила, замуровывала в ритуальном склепе.

Она рухнула недалеко от одного из арочных углублений — прямо под ноги каменному воину. Потянула шнурок, на котором висела свирель: может, успеет удавиться перед тем, как окончательно сойдёт с ума? Кровь пошла носом — на граните каплями распустились цветы, до того яркие и алые, что их было бы не стыдно вплести в косы невестам. Звон в ушах стал невыносимым: Рацлава сдавила виски, утыкаясь головой в колени.

— Воздуха… Пожалуйста, пожалуйста…

Ах, какая глупая смерть.

Матерь-гора выжимала из Рацлавы последние вдохи — девушка металась по полу, сплёвывая багряную слюну. Её рассечённые руки с трудом касались шеи, оставляя на платье влажные подтёки. Неужели весь путь был ради этого? Недремлющий перевал и северные леса, пахнущие дождём и туманом, русалочьи реки и разбойничьи ставки… Всё это — ради такого конца?

— Воздуха…

Будь ты проклят, Сармат-змей. Ты, и твоя сокровищница, и твои мятежи.

Рацлава каталась у ног десятков каменных воинов — то закрывая уши, то хватаясь за колыхающееся горло. Кровь расплывалась по голубовато-лиловым шелкам и узорным рукавам, со свирели стекала на жемчужные бусы. А потом Рацлава начала затихать — только всхлипывала горестно и рвано, путаясь в тканях, словно паук в ошмётках паутины.

— Пожалуйста… — Голос исчез — остался лишь хрип. — Пожа…

Её подняли на ноги одним рывком. Грубо оттянули за ворот, тряхнули, наматывая косы на кулак — Рацлава вскинула синеющее лицо и от испуга сделала вдох. Она даже не стояла — лежала на чьей-то руке, которую сейчас не отличила бы от камня. Или рука и была каменной?

Марлы! Сознание ускользало от Рацлавы, и девушка не сумела подумать как следовало. Только обвила чьё-то тело, будто утопающий — обломок ладьи, и почувствовала, что её поволокли прочь от места, где она едва не отдала богам душу. Рацлава ещё задыхалась и сипела, но теперь внутри затеплилась надежда: сейчас всё станет хорошо, сейчас всё наладится.

И только потом, где-то на границе рассудка, Рацлава осознала: она лежала на слишком сильной, слишком широкой руке. И почувствовала кожей — порода, к которой она прижималась, шла щербинами и сколами. Когда же Рацлава впервые коснулась марл, то запомнила, что их лица и тела — сплошь плавные бугры и пологие каменные волны.

Сармат рассказывал ей и про других слуг, суваров. Рацлава даже слышала их однажды: низкорослые и суетливые, с шаркающими шажками, напоминавшими детские. Сувары накрывали столы и двигали сундуки с нарядами — кто сумел бы оторвать её, полнотелую, от пола так, словно Рацлава ничего не весила?

Если бы её рассудок был свеж, она бы поняла — её поднял каменный воин, и… Кто бы из них, умеющих лишь исполнять приказы, вздумал подойти к ней — вместо того, чтобы не заметить и оставить тихо умирать? Кто бы из них посмел намотать её волосы на кулак и вздёрнуть так, словно она — не жена Сармата-змея, а простая девка, живущая на воле?

Да и, право, какая разница. Страшнее ей всё равно уже не будет.

***

Жена его брата завывала на все голоса. Булькала кровью, хрипела и синела, словно в петле. Не то чтобы Ярхо мешали её крики — он слышал достаточно женских визгов и плачей. И не то чтобы он хотел видеть девицу в этих залах — умрёт здесь, да так и останется. Драконьи слуги слишком трусливы, чтобы прийти во владения Ярхо даже для того, чтобы вынести окоченевший труп.

У его брата было много жён. Одной больше, одной меньше — велика ли разница? Если девица слепая, то это её беда: она не будет первой, если не доживёт и до летнего солнцеворота. Сармату привезут других невест, которые станут развлекать его танцами и музыкой — ничего с его братом не случится, перетерпит.

В Ярхо давно не осталось ни злобы, ни доброты. Ему было незачем обрекать девицу на гибель — и было незачем её жалеть. Её песни, с некоторых пор звучавшие во всех коридорах Матерь-горы, забавляли Сармата, но не Ярхо.

— Во-оздуха, — сипела жена его брата, упираясь невидящим взглядом ему в колени — даже не услышала, как он подошёл. — Пожалуйста…