Яна Лехчина - Год Змея

И лежит Халегикаль — в каменной обрядовой домовине, почти не истлевшая в морозе. Рядом с ней, на вырубленном алтаре, — останки рабов и лошадей в богатейших сбруях. Над ней — курган и толщи снега, на её груди — костяные бусы, у её ног — заколки и кинжалы. Халегикаль хоронили с почётом, и айхи, передавая её историю из уст в уста, до сих пор верили, что её душа стоит на страже врат подземного царства.

Правда ли это, Хьялме неведомо.

С тех пор утекло много времени. Хьялма не раз терял тех, кто был ему дорог, жил князем и отшельником, вёл людей в битвы, которые позже становились легендой.

— Иногда я думаю, — говорил он Халегикаль, — что живу слишком долго. — Тогда он не знал, что проживёт ещё столько же, прежде чем встретится с гуратским князем и его дружиной. — Зачем мне так много времени?

— О, — смеялась Халегикаль, целуя его в поседевшую бровь. — У тебя ещё не всё закончено.

Она жила ещё дольше. И устала бы от своего существования, если бы не Хьялма — он был мудр и терпелив настолько, что смог стать не только её учеником, но и соратником.

— Твой брат…

— Спит.

— Разве ты не знаешь, Тхигме? — Халегикаль сверкнула серыми глазами, заправляя ему за ухо прядь волос. — Всем, кто спит, однажды суждено проснуться.

Хьялма вспоминал об этом, лёжа в холодном гроте. Белёсая чешуя выползала из-под его лопающейся кожи, а мышцы разбухали, и кости медленно удлинялись. Глаза горели — зрение рассеивалось, радужка выцветала, а зрачок окончательно превращался в узкую вертикальную щель. Каждый миг отдавался гулом: это до чудовищного больно — потрошить себя, чтобы потом сызнова собирать по раздавшимся кускам. Но из горла Хьялмы не шло ни звука. На его лбу плавно проступали наросты, а ушные раковины постепенно втягивались в череп. Сквозь позвоночник норовил прорваться хребтовый гребень — не сейчас, на второй или на третий день. Тогда не выдержит даже Хьялма и будет метаться по гроту, ощущая, как внутри перештопываются органы, как расходятся глазницы и раздувается сердце. Но пока…

Хьялма лежал и слышал, как в глубине ущелья завывали ветры. Что же, ветры, ветры, несите в Девятиозёрный город весть о том, что происходит в этом гроте. Летите на юг, в деревни и сёла, плачьте о приближающейся войне и лютом холоде.

Расскажите его братьям, что он идёт.

========== Песня перевала XII ==========

Малике казалось, что круг замкнулся. Она вернулась в один из тех чертогов, с которых когда-то начинала своё блуждание по Матерь-горе. Сводчатые потолки прорезали базальтовую породу, и вдоль стен тянулись ряды арочных углублений. В каждом — по изваянию. Недвижимые каменные воины, сжимавшие мечи. Чертог был такой длинный, что из здешних ратников удалось бы собрать целую армию — Малика шла, и ей в спину смотрели дюжины незрячих глаз, вырезанных из серого минерала. На какое-то мгновение стало очень, очень страшно: если это и есть воины Ярхо-предателя, те, кто сжигал города и деревни, что мешает им пробудиться? Прямо сейчас, пока Малика скользит по крапчатым апатитовым полам. Будто лебедь, плывёт мимо застывших фигур, стараясь в их лицах узнать одно-единственное. Лицо их предводителя.

Говорили, он был сильнее и искуснее любого из своей рати. Говорили, обычного каменного воина удалось бы одолеть и раскрошить на части, а Ярхо — нет. О, Малика хотела бы его увидеть. Впервые с той ночи, когда над падающим Гурат-градом ревел дракон, а Ярхо убивал её отца. Быстро и безжалостно, вгоняя топор в грудь. Ярхо было всё равно, князь перед ним или раб, умелый боец или безусый мальчишка — Малика помнила его, огромного и каменного, иссечённого бороздами, оставшимися от ударов сотен мечей. И ему она желала отомстить не меньше, чем Сармату, но Сармат состоял из плоти и жил, мог радоваться и чувствовать боль, а Ярхо… Что Малика могла сделать ему, даже если бы встретила? Из камня крови не выжмешь.

Его не было в этом чертоге. Малика шла мимо воинов так долго, что ноги заныли, но зал всё тянулся и тянулся. Лампад, освещавших его, становилось меньше, сгущался полумрак, и из него до уха княжны донеслась незамысловатая трель — простая песенка, тихо сыгранная на свирели.

На полу сидела девушка — там, где почти не оставалось света. Она казалась по-русалочьи бледной, будто её кожу вытесали из лунных камней и перламутра. Малика даже засомневалась, кто перед ней. Одна из жён Сармата? Или чья-то неупокоенная душа, не сумевшая выйти из недр даже после смерти? Малике пришлось подойти вплотную, чтобы разглядеть на губах и пальцах незнакомки свежие порезы — у привидений не бывает крови.

— Вот ты какая, — от напряжения заболели глаза. Полумрак был рассеянный, раздражающий — лампады тускло светили со стен. — Пленница со свирелькой.

Рядом с ней лежали её длинные рукава и бесконечные шелка, укутывающие полный стан; похоже, девушке было холодно, хотя она не поднималась, чтобы размять окоченевшее тело. Лишь выпустила свирель, обвитую кожаным шнурком, и та легонько стукнулась о посверкивающие жемчужные пуговицы. Малика, рассматривая незнакомку, сдула со лба выбившуюся медовую прядь.

— Почему ты сидишь в такой мерзкой темноте?

— Здесь темно? — Девушка удивилась, хотя её лицо, белое и рыхлое, ничего не выразило. — Я не знала.

Малика наклонилась, щурясь сильнее. Последний язычок огня в лампадах затрепетал, грозя погаснуть, — глаза у девицы были заволочены бельмами, будто январским снегом.

— Подумать только, — хмыкнула княжна, выпрямляясь. — Совсем, совсем слепая. Не жаль было отдавать тебя Сармату?

— Не жаль, — ответила та равнодушно.

Ах, бедный Сармат, подумала Малика и скривилась. Недоволен, наверное, такой женой — как же ты будешь пугать её, как заставишь полюбить своё лукавое красивое лицо? Поди объясни ей, что волосы у тебя как огонь, а глаза как молнии. И что увидев мерцание твоих богатств, ослеп бы и зрячий.

— Кто ты? — спросила незнакомка, и Малика назвала своё имя.

— Го-орбовна, — повторила, проводя языком по шелушащимся, кровоточащим губам. — Ты княжеская дочь? — Покатала слова во рту: — И ты жена Сармата?

— О да. — Малика заходила вокруг девушки, стараясь лишний раз не смотреть на каменных воинов у стен — те угрюмо высились в темноте. — А ты чья дочь?

— Пастушья, — просто ответила она. — Меня зовут Рацлава, и я с Мглистого полога.

Малике было всё равно, какое у девицы имя и какая её взрастила земля. Но княжна вскинула бровь, узнав, что её отец — пастух: видела бы ты, Рацлава, как смотришься в этих тканях и перламутре. Не чета деревенской Кригге. Рацлава будто родилась для того, чтобы её обряжали в дорогие платья, чтобы её шею обвивали жемчугом и лунным камнем — Малика охотнее поверила бы, что она дочь чародея.