Яна Лехчина - Год Змея

Ярхо не собирался идти в чертоги, где воины ждали своего часа, но Матерь-гора вывела его сама — не позже и не раньше, сейчас. Обычно она не смела изменять пути, которыми ходил Ярхо, но сегодня перекроила все коридоры, спутала двери, и…

Матерь-гора радела за любимого сына. Сармат не успел наиграться со слепой и с её песнями: огорчился бы, если б потерял раньше срока. Ярхо мог бы прийти в ярость от такой заботы, но единственное, что сумел вспомнить сейчас — женщина, которая стала горой, когда-то была и его матерью тоже.

Матерь-гора, как умела, просила его спасти очередную забаву Сармата. Ярхо понимал это, и, какая бы тяжесть ни лежала на каменном сердце, у него не было причин отказать. Поэтому он подхватил жену брата за ворот, не чувствуя к ней ни отвращения, ни сочувствия. Девица колыхнулась плотным белым облаком, вцепилась в его гранитную кольчугу изуродованными пальцами — но перестала голосить.

Там, где она касалась его тела, оставалась кровь. Стоило Ярхо пересечь арочную залу, как жена его брата обмякла — бельма закатились, а рукава безвольно захлопали по его бёдрам. Только на полной шее, белой в рдяных разводах, билась жилка, да у рта подрагивал воздух.

Ярхо проволок её по ленте лестниц и вынес на выступ — нарост прочной, чёрной породы. Это была небольшая площадка, нависшая над Перламутровым морем. Позади — Матерь-гора и узенькая щель, выводящая сюда; чтобы протиснуться, Ярхо пришлось пройти боком. Впереди — вид на тёмные солёные волны, перекатывающиеся в ночи, и зубцы Княжьего хребта. Высота была такая, что никому бы не удалось сбежать — только разбиться, бросившись на скалы, щерившиеся далеко внизу. Но жена его брата не могла этого знать. Зато она догадалась, что её вывели наружу, к чистому воздуху — задрожали ноздри, распахнулись губы. В бельмах отразились одинокие звёзды, проклюнувшиеся на безлунном небесном полотне.

…Рацлава дышала так, будто умирала от жажды, а ей наконец-то дали воды. Она пила воздух — живой, настоящий, солёный. Её вывели наружу, её вывели из недр — кожей она чувствовала ветер, носом — ночь и море. Каменные руки почти отпустили её, лишь легонько придерживая за ворот — и Рацлава, пьяная от счастья, сделала крохотный шаг вперёд.

Под ступнями покатились мелкие осколки породы, и каменные руки тут же дёрнули её назад. Стиснули под грудью, подхватили за волосы — Рацлава не понимала, что оказалась на выросте Матерь-горы. Площадка была такой короткой, что драконья жена грозила сорваться вниз.

Но она не слишком расстроилась. Ветер лизнул её кожу, раздул тонкие прядки у лица — Рацлава стояла, расслабленная и радостная, в кольце каменных рук, хотя знала, что они могли бы раздавить её, как орех. Сколько здесь было нитей для её песен: запахи и звуки — кричащие птицы и волны, с рокотом разбивавшиеся об изножья гор. От изобилия кружилась голова.

— Там море? — спросила она хрипло и нежно, изворачиваясь, чтобы утереть губы платьем. «Море» — славное слово, ласковое. Рацлава не нуждалась в ответе, но уж очень ей хотелось это сказать — она выросла во фьордах, и Ингар часто катал её на студёной воде заливов.

Воин, державший её, промолчал. Теперь-то Рацлава поняла, что это был воин — спиной она чувствовала каждое каменное звено на кольчуге, каждый скол, оставшийся после удара.

— Я люблю море, — поделилась Рацлава, будто воздух и в самом деле её опьянил — она никогда не была чересчур щедра на разговоры. — И горы люблю, хотя мне сложно понять, как они выглядят на самом деле. В них такая история, что становится хорошо и страшно. И я понимаю, что горы и море были задолго до меня. И будут, когда не останется ни меня, ни моей семьи, ни моих дете… — Она нахмурилась, точно что-то вспомнила. И исправилась спокойно: — Нет. У меня ведь не будет детей.

Она шевельнулась в хватке чужих рук, высвобождая разлохматившиеся косы. Теперь они лежали на её плечах и не тянули книзу.

— Спасибо, — Рацлава вскинула голову, приближаясь лицом к тому, что могло бы быть лицом воина — носом она почти чувствовала его подбородок. — Незачем отвечать, но… Я очень тебе благодарна.

Наверное, он был грозен — Рацлава могла только догадываться, насколько, щуря слепые глаза. А потом её лоб расправился, и девушка задышала спокойно и легко — каменный воин, каков бы ни был, не сможет её напугать.

— Ты — Ярхо?

Никто, кроме него, не решился бы вывести сюда жену Сармата-змея.

— Это не столь важно, — добавила Рацлава, пытаясь сделать ещё более глубокий вдох — слишком давили чужие руки. — Но я думаю, что это так.

Слова закончились, и Рацлава блаженно затихла. Впитывала запахи ночи и ветра, слушала, как под ней ревело море. Так бы и стояла здесь — даже если бы её держал Ярхо-предатель, норовя либо по неосторожности, либо с умыслом раскрошить ей кости. Главное, чтобы не тронул свирель — за этим Рацлава следила так, как могла. Но Ярхо больше не двигался, и свирель спокойно лежала на её груди.

А потом, когда Рацлава наполнилась воздухом, будто кувшин — вином, Ярхо перехватил её и, по-прежнему не говоря ни слова, повёл назад. Если бы Рацлава вздумала вырываться, то ей бы выбили плечи — не спасло бы даже то, что она принадлежала Сармату. Но Рацлава была послушна. И она вернулась в Матерь-гору безропотно — даже сердце не сжалось. Поздно было тосковать.

Ярхо вновь провёл её по лестницам и оставил в лабиринте Матерь-горы — в чертоге, где Рацлава услышала отдалённые шаги марл. А потом ушёл, и Рацлава не попыталась ни догнать его, ни воротиться к наросту над морем — знала ведь, что всё равно не найдёт дороги. И следующие дни потекли спокойно и ровно: Рацлава не тратила силы понапрасну и не позволяла свирели забирать у неё слишком много крови. Она не отдалялась от марл, не стремилась найти новые запахи и звуки, а вместо этого любовно хранила старые, отпечатавшиеся в памяти. Сидела в холодных самоцветных палатах — переливчато-голубых, под стать ей самой, — и усердно ткала полотна своих историй.

…Иногда Ярхо слышал, как жена Сармата играла в недрах. Чище и свежее, чем прежде, без печали и надрыва. Только веяло пустотой, какая обычно появлялась в конце долгой сказки. В песнях жены Сармата ему мерещилось нечто, отдающее историей про его братьев; Ярхо слышал снег, опускающийся на горные вершины, слышал громовые раскаты и сходящие лавины, и это напоминало ему то, что он хотел бы забыть.

Только зря ты стараешься, думал Ярхо, проходя вдоль арочных углублений. В каждом — по дремлющему воину, готовому пробудиться, стоило лишь приказать. Сармат не любил истории о мятежном прошлом, а Ярхо… Как бы ты ни играла, драконья жена, как бы ни лезла из кожи вон, каменное сердце не дрогнет.

Его не сумеет тронуть ни одна из твоих колдовских песен.