Анна Одина - Магистр

A. H. Fox-Strangways for The Times; April 1905 [93]

Колонку снабдили рисунком дирижирующего Ратленда. Художник выполнил его пером, и Мэрри долго всматривался в острые, резкие чернильные линии, как будто подсознательно ожидая услышать хотя бы отголосок той музыки, что так поразила Артура Фокса-С. И он услышал ее.

Спустя неделю ректор отложил на край стола два эссе, представленные соискателем; одно было написано иероглифами (работа по выбору), а второе на латыни (работа о Джорджоне и обстоятельствах создания им не сохранившегося портрета венецианского дожа Агостино Барбариго [94]). Недолго посмотрев на посетителя, он спросил напрямик:

– Почему вы оставили музыку, мистер Ратленд?

Сидящий в кресле соискатель ничуть не удивился раскрытию своего несложного инкогнито и, слегка разведя руками, снова свел пальцы вместе.

– Она сама оставила меня, профессор, а удерживать уходящих я не умею.

Мэрри нахмурился:

– Я не понимаю. Вы потеряли слух? Этого не может быть.

– Вы правы. В отличие от Бетховена, я не пользуюсь в беседе с вами диалогическими тетрадками [95]и могу поклясться, что не читаю вашу речь по губам. Слух остался при мне.

– Вы просто решили сменить сферу приложения усилий?

– Я просто получил травму, – ответил бывший музыкант с таким бесконечным равнодушием, что по коже у ректора пробежали безнадежные мурашки. – А сфера… вы правы. Сфера приложения усилий у всех нас одна, надо просто иногда менять точки опоры. – Тут бывший маэстро вежливо улыбнулся.

Ректор подумал: «Хорош, ничего не скажешь. Посмотрим, как вы будете учиться, маэстро. И чему». Он улыбнулся мистеру Ратленду в ответ.

Наверное, части наших читателей представляется, что если в определенный момент жизни человек достигает Оксфорда, этого вполне достаточно. По крайней мере, автору так кажется с удручающей постоянностью. Этот хрестоматийный ученый городок представляется ему благословенной заводью, прибыв в которую можно вытянуть ноги перед камином, откинуться на спинку кресла, с удовлетворением оглядеть перекинутую через спинку другого кресла широкую мантию и лежащую на краю стола магистерскую шапочку с кисточкой и больше уже никуда не спешить.

Можно написать эпопею о маленьких существах с большими мохнатыми ногами, о кольцах, волшебниках, ужасе глубин, эльфах и гномах. Это сделает здесь через двадцать лет знаменитый на весь мир профессор-филолог. Можно сочинять книги для детей – о львах, колдуньях, платяных шкафах и принцах с морскими именами. Это сделает здесь через пятьдесят лет лишь чуть менее знаменитый друг профессора-филолога, профессор-литературовед. Почему бы нет? Ведь за сорок лет до описываемых событий служивший здесь священником математик уже написал для одной девочки абсурдную сказку с кроликами, шляпниками, котами, фламинго, зеркалами и висящими в воздухе улыбками [96].

Древний Оксфорд, эта тихая гавань, был идеальным портом, из которого воображение с готовностью пускалось в плавание, направляясь в несуществующие страны и края, как бы они ни назывались.

А между тем снаружи Оксфорд зачастую хотелось видеть иначе. Слишком уж хорош был этот мир ректоров, профессоров, членов ученого совета, называемых несерьезным словом fellows [97], и студентов. Слишком спокоен. Просто невозможно, чтобы тихие воды этой заводи не скрывали каких-нибудь драм, чтобы кто-нибудь кого-нибудь не убивал в длинных коридорах или не сговаривался с кем-нибудь за толстыми стенами. С другой стороны, опутывать настоящих людей и настоящие колледжи беллетристическими паутинами было не совсем красиво, поэтому целому ряду авторов – как ин-, так и аутсайдеров, – приходилось придумывать новые колледжи (всего несколько десятков; то есть Оксфорд виртуальный, если бы кому-нибудь пришло в голову составить все эти вымышленные дома вместе, по размерам превзошел бы Оксфорд настоящий), чтобы фантазировать смелее. И чтобы не было страшно, что настоящие ректоры, профессора, студенты и fellows , возмутившись разгулом авторской фантазии, скажут: «Да у нас в Св. Магдалине такого отродясь не случалось!» И действительно, зачем выдумывать что-либо для Св. Магдалины, где учился, скажем, Оскар Уайльд, уже придумавший лучшее, что могло случиться с этим колледжем, – знаменитый листочек тезисов об искусстве? Изысканный Оскар отучился в Оксфорде за несколько десятков лет до описываемых событий, а в 1900 году, когда в Китае бушевали ихэтуани, а мир переваливал из века в век, умер в Париже, сражаясь с пневмонией и своими обоями [98]. «Всякое искусство совершенно бесполезно». Точка.

Мы же не станем размышлять о пользе искусства, а перейдем к одному интересному обществу, гнездившемуся в Оксфорде наряду с множественными дискуссионными кружками, спортивными клубами, театральными студиями и прочая, и прочая. Речь пойдет о совете Торн [99].

Обратим свой взгляд к величественному колледжу – коллегии Всех Душ в Оксфорде. Перед коллегией была поставлена задача помнить о душах всех усопших верных («Commemoratio omnium fidelium defunctorum») .

В 1658 году сэр Кристофер Рен, известный архитектор пятого собора Святого Петра в Лондоне, сконструировал для колледжа солнечные часы, которые разместили на южном фасаде часовни Всех Душ. Точность этих часов был столь высока, что не только обыватели, но и часовщики сверяли ход своей продукции по детищу сэра Рена. Через двести лет часовня, ключевая постройка колледжа, пережила десятилетнюю переделку в готическом стиле, и часы перенесли на новое место, разместив напротив библиотеки Кодрингтона. Решение вызвало недовольство до такой степени сильное, что оно, не потеряв в накале, прокатилось через столетие и нанесло удар уже в 2006 году. В этот год бывший член колледжа профессор Джон Симмонс завещал alma mater часть своего немалого состояния при условии, что колледж вернет часы сэра Рена на освященное историей место. Богатые и заносчивые Души, для приличия задумавшись, отказались.

Происшествие девятнадцатого века имело под собою серьезное основание: в 1870-х годах в All Souls [100]переехал наименее известный тайный совет Европы – совет Торн. В викторианской Англии состав его выглядел неординарно: не все его члены были британцами, а председательствовал в нем и вовсе француз, носивший странную и… ненастоящую фамилию де Катедраль.

Человек, называвшийся так, был последним настоящим алхимиком Нового Времени. Он основал Совет (вернее, видоизменил более старую организацию, о которой мы еще поговорим) и бессменно возглавлял свое детище. На момент передислокации совета в Оксфорд мэтр де Катедраль выглядел лет на сорок, но истинный свой возраст не афишировал. В сущности, и национальную принадлежность этого странного человека приходилось принимать на веру: его английский был столь же безупречен, сколь французский и разговорная латынь, одевался он с изысканным консерватизмом и, подобно всем островитянам, вежливо уходил от попыток перевести разговор в плоскости, с которых хоть отдаленно виднелись берега его inner sancta [101]. Де Катедраль был не из тех печальных искателей скрытых истин, что в этих поисках с радостным удивлением открывают себя, следуя юнгианскому принципу индивидуации . Он был алхимиком традиционным, построил своими руками не один атанор [102]и прекрасно знал, что научный метод познания, по распространенному заблуждению переломивший алхимии хребет, на самом деле объединился с нею в сакральный и нерушимый союз. Знал он и о других вещах, и это знание не давало ему покоя. Поэтому он создал совет Торн, снабдил его минимально необходимой таинственной атрибутикой и пригласил к сотрудничеству людей, которые могли помочь искать ответы.