Вук Задунайский - Балканский венец

Ветер колышет ее подол, а солнце светит сзади так, что становится он прозрачным как дюльбенд или дорогая тончайшая чатма [221]. А вокруг них бегают и дурачатся два мальчика и крохотная девочка в белых рубашках, а на головах у них такие же венки. И знает Урхан-ага, что это не просто деревенские дети, а дети его, Урхан-аги. И так хорошо ему, славному воину, смотреть на это, так спокойно, как будто так и должно быть, но твердо знает он, что так не бывает. А девушка из деревни Крничи надевает свой венок и поет другую песню:

И тут понял Урхан-ага, что знает, как называются эти цветы, как будто всегда знал. То были самые красивые цветы в этих местах. Называли их еще бессмертником, потому что, даже засохнув, всю зиму сохраняли они такой вид и запах, как будто только что сорвали их на лугу.

Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…

Новые воины воюют против гяуров…

Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца

неба и земли…

Новые воины – рабы Великого Султана…

Новые воины свято чтут все заповеди братства их…

Новые воины не пашут и не сеют…

Новым воинам нет нужды в женах и детях…

Новым воинам нет нужды в женщинах…

Проснулся Урхан-ага уже после заката, однако небо еще не стало темным, как глаза луноликой красавицы, что снилась ему. Сел он, допил то пойло из котелка, что дала ему девчонка, потом шливовицу и сжал голову руками, ибо начал понимать, что не только мир вокруг него изменился, но и сам он меняется. Плохо, когда воины между сражениями не заняты делом, а предоставлены сами себе, – они начинают искать то, что искать им нельзя, а иные и получают это всеми правдами и неправдами. Не придворными мубаширами измыслены были правила Кануна, не были они глупыми запретами, которых так много на каждом шагу и которые чем больше нарушаешь, тем лучше. Таился в них смысл, но Урхан-ага покамест не мог ухватить его за хвост.

И тогда решил он, что пора положить конец сомнениям сим. «Сомневающийся не победит», – так учил Хаджи Бекташ, да продлится слава его выше неба! Воины перед сражением не должны думать о луноликих девах и бутыли со шливовицей. Слабым гяурам это к лицу, даром что проиграли они все битвы, и сколько Урхан-ага помнил себя, видел он только их спины. Но не хотел он, чтобы и гяуры увидели его со спины. Посему пришло время для излечения. Взял он баул свой и извлек оттуда сосуд бурого стекла и два сафьяновых мешочка – те самые, что спасены были из тонувших тюков бекташи на переправе через Дрину. Лежали они в тиши и покое и ждали, когда протянется за ними рука чья-нибудь, – и дождались.

Не жаловался Урхан-ага прежде на память, да и ныне не подвела она его. Помнил он, как когда-то, на пустынных берегах Евфрата, тащил на себе он еще одного дервиша и таки дотащил его живым до своих. А могло для него тогда все обернуться иначе, ибо преследовало войско султанское в том походе Узун-Хасана и подлых карманийских беков, – да укоротит их дни Всемогущий творец неба и земли! – предавших Великого Султана и поменявших неистощимые милости его на лживые посулы грязного кочевника. То была чужая для янычар страна, и несладко пришлось им в той погоне – из-за каждой скалы летели в них стрелы, а источники были отравлены. И все вокруг было непригодно для жизни – не то что в стране рацев, где реки текут посреди садов, а неверные так глупы, что живут в раю и даже не понимают этого. В Кармании все было не так – солнце испепелило скалы, сменявшиеся то выжженной степью, а то и каменной пустыней.

Конники Узун-Хасана налетели на них, когда новые воины карабкались на гору, таща пушки для осады карманийских крепостей. Внезапность была их главным оружием, ибо враг, столкнувшийся с новыми воинами, не смел надеяться на то, что увидит следующий восход солнца. Но конников было много, целая тьма, – а новых воинов мало, одна орта, остальные же были из тех, кто занят пушками, погонщики верблюдов да немного акынджи – они-то и попали первыми на сабли кочевников и под стрелы их. Янычары же встали в строй, выставили вперед чапары – стрелы уже не могли нанести им вреда – и дали залп из ручниц, разметавший кочевников, ибо не ведали те, что это, а луки были пределом их мечтаний, хотя нельзя не признать, что ими владели кочевники отменно. Потом орта двинулась вперед, топча все на пути своем, и те кочевники, что не успели укрыться за скалами, были сброшены с обрыва, где коршуны выклевали поганые глаза их.

Урхан-ага тогда был простым чорбаши, отряд его стоял с самого краю, по нему пришелся главный удар. Урхан-ага был ранен стрелой, но удалось ему залечь в расщелину между камнями так, что промчавшиеся мимо кочевники не приметили его. Сражение продолжалось до захода солнца. Наутро же войско султана продолжило преследовать орду. Урхан-ага, вынувший стрелу из бока, покинул тогда свое убежище и пошел догонять войско османское. Едва вышел он на поле брани, кишевшее коршунами, как окликнули его:

– Многоуважаемый господин! Не будете ли вы так любезны помочь мне встать?

Это был, вероятно, бекташ из их орты. Никто никогда не помнил их в лицо. Они часто менялись и в то же время оставались неизменными: неопределенного оттенка доларма и шаровары, простая белая чалма, длинная борода, безумный взгляд. А еще все бекташи как на подбор были мелкими и тщедушными. На поле брани от колдовства дервишей проку не было, старались они и не попадать туда. Но зато в кратких промежутках между схватками могли они многое и были далеко не так просты, как хотели казаться. Относились к ним воины не сказать чтоб дружелюбно. Можно было бросить этого бекташа в поле, никто бы не узнал об этом, ибо был он ранен и сам бы оттуда не выбрался. Но Урхан-ага принял решение, хотя и сам передвигался с трудом. Он протянул дервишу руку и вытащил его из груды грязных тел.

– Тешеккюр едерим [222], многоуважаемый…

– Урхан, эфенди [223].

– …многоуважаемый Урхан. Я тут немного ранен, – бекташ развел руками. – Эти дикари налетели так внезапно. Хвала Всемогущему творцу неба и земли, твои братья дрались как львы и показали этим грязным шакалам, да изгложет адское пламя их кости, что такое настоящая доблесть! Но что делать нам теперь – ума не приложу.

– Выбираться отсюда скорее и догонять своих.

– Но мы оба ранены, нам не нагнать их. И к тому же – мы одни в этой дикой стране, где живут только шакалы да коршуны: первые с удовольствием перегрызут нам глотки, а вторые – выклюют глаза.

Была в словах дервиша правда. Горы вокруг кишели недобитыми кочевниками Узун-Хасана, да и просто дикарями, которые, по слухам, ели людей, попадавшихся им на пути, а кости их складывали в своих жилищах. Но отступать было некуда.