Алексей Колмогоров - Спасение Романовых

– Это был ритуал? Скажи, тебе уже все равно.

Медведкин пошевелил губами. Кривошеин не расслышал.

– Что?

Медведкин снова пошевелил губами. И Кривошеин услышал, и даже не так услышал, как прочел по губам:

– Мы не стреляли… Сначала не стреляли…

Кривошеин убрал пистолет в кобуру, схватил смертника за локоть и потащил обратно к караулке. Медведкин едва переставлял негнущиеся ноги.

– Вы не стреляли? А что? Что вы делали?! – тряс его на ходу Кривошеин.

– Мы…

Он что-то сказал неразборчиво.

– Что?

– Сначала… только подом достреливали еще живых…

– Что – сначала?

У Медведкина стучали зубы и язык едва ворочался во рту. Кривошеин тащил его, опасаясь, что он вот-вот упадет и забьется в судорогах.

Когда до караулки оставалось с десяток шагов, раздался выстрел. Медведкин упал с дыркой над переносицей.

– Зачем!? – закричал Кривошеин, заслоняясь рукой от кинжального света.

Перед ним темной неразличимой грядой стояла расстрельная команда.

– Какого хрена ты творишь!? – раздался голос Блохина.

– Майор, вы ответите за это!

– Это ты ответишь, капитан! Ты что тут устроил!? Приговор должен быть исполнен!

– Он начал давать показания! Важные! Открылись новые обстоятельства!

– Какие на хрен обстоятельства? Дело закрыто! Приговор вынесен! Вали отсюда, капитан! Завтра рапорт о твоих художествах будет у твоего начальства.

Ослепленный Кривошеин стоял, будто на шахматной доске – один против фигур противника, а у ног его лежал поверженный ферзь…

Пока он шел к своей машине, за спиной каждую минуту раздавался выстрел. Был момент, когда он остановился, достал пистолет. Скрежетал зубами, и все же поборол желание вернуться и прострелить башку этому майору, и стрелять, стрелять, пока его самого не свалят пулей…

Нет. Нельзя. Нина.

Из записок мичмана Анненкова.

19 июля 1918 года.

Эшелон отошел от станции Исток только в десятом часу вечера, когда уже стемнело. Исток, как Исход. Мы все вздохнули с облегчением. В движении спасение. Наконец, мы удалялись от Екатеринбурга, от проклятого Ипатьевского дома, вокруг которого наверняка с утра уже носились комиссары.

После ужасов заключения и опасностей бегства в вагоне наступило блаженное затишье. Два дня все спали.

Что касается нас четверых, то каждый по очереди заступал на шестичасовое дежурство. В обязанности дежурного входило – выполнять просьбы и поручения Государя и членов Семьи. Следить за обстановкой на перроне во время стоянок и не допускать посторонних в наш вагон.

Я стоял на посту в коридоре возле тамбура и слышал смех и голоса из купе Царевен. Они болтали и пикировались за картами с Лиховским и Каракоевым. Голос Лиховского властвовал, царил. Душа кампании.

В четверке Великих Княжон было разделение на две пары: Ольгу и Татьяну звали – «большие», а Марию и Анастасию – «маленькие». Я знал это еще со времен моей службы на Корабле (здесь и далее Корабль – это яхта «Штандарт». Так я всегда именовал яхту про себя, так и буду называть ее в этих записях – Корабль именно с заглавной буквы), где быт и привычки Семьи во время продолжительных плаваний были как на ладони для всех членов команды. Так вот мы с Лиховским в нашей четверке были «маленькими». Это и понятно – наиболее близкие по возрасту и по военным специальностям, связанным с техникой (он – с аэропланами, я – с кораблями), мы сразу понравились друг другу. Лиховский, ироничный, легкий, синеглазый авиатор – где бы он ни появился, всегда находилась пара женских глаз, провожавшая его с восхищением. Я иногда думал – черт, выпадет же столько счастья одному шалопаю.

Дверь купе Царевен открылась и вышла Анастасия – разгоряченная. Обернулась и бросила весело:

– Оставьте Лиховский! Вы все сочиняете на ходу…

Закрыла дверь и посмотрела на меня лукаво.

– Леонид! Вы здесь так одиноки…

– Служба, Ваше Высочество!

– Опять Высочество! Будто не помните, как меня зовут. Неужели забыли нашу дружбу?

– Мы были детьми, а теперь… Вы так изменились…

– Подурнела?

– Что вы! Напротив!

– И вы возмужали…

Она пошла по коридору и добавила кокетливо:

– И похорошели…

Скрылась в купе родителей. Честно говоря, в те дни сразу после освобождения, я не знал, как вести себя с Царевнами. Прежнего детского между нами уже быть не могло, и как же теперь… Зато Лиховский никаких трудностей в общении с Царевнами не испытывал, будто знал их с детства, как я.

Лиховский влюбился в Татьяну в госпитале и ему повезло быть рядом с возлюбленной три недели – да-да с Великой Княжной Татьяной Николаевной три недели дышать одним воздухом, говорить, смотреть в глаза и даже держать ее за руку; и более того – быть предметом ее ласковой заботы. Точнее, это не он был рядом с ней, а она рядом с ним, прикованным к больничной койке. Летом пятнадцатого года немцы подбили аэроплан Лиховского, но он, тяжело раненый в бедро и легко в руку, сумел спланировать на наши позиции. И вот везение! Его отправили в тыл, в Царскосельский госпиталь, и первая, кого он увидел, открыв глаза после операции, была сестра милосердия Татьяна Романова. Она, как и Ольга, и Государыня, ухаживавала там за ранеными.

Татьяна приходила каждый день, сидела у его постели, читала вслух. Конечно, она не была персональной сестрой милосердия подпоручика Лиховского. Но он утверждал, что именно с ним Царевна проводила больше всего времени, что она была от него без ума и специально приходила в госпиталь пораньше и уходила попозже, чтобы побыть больше времени с ним. Хотя, Лиховский мог и приврать…

Из соседнего вагона вошел Бреннер. Ходил к начальнику эшелона.

– Все в порядке? – спросил он.

– Все спокойно. А что чехи?

– Заняты своими делами. Никаких признаков беспокойства на наш счет.

Бреннер встал рядом со мной у окна.

– Стараюсь держать связь с капитаном Каном, сблизиться, насколько это возможно. Он может быть нам полезен во Владивостоке при посадке на судно.

Надо признать, кроме Бреннера, мы все расслабились. В нем я чувствовал постоянную сосредоточенность и настороженность, хотя и он не отказывал себе в приятном общении с Царевнами.

– Я спать. Будьте внимательны, – сказал Бреннер и ушел к себе.

Александр Иванович Бреннер, без сомнения, был человеком чести, но при одном только взгляде на него каждому приходило в голову, что лучше с ним не ссориться. Он как ястреб – птица благородная, но хищная. Обстоятельства нашего знакомства были достойным прологом к будущим событиям.

22 февраля 1918 года я зашел в трактир на Гороховой, неподалеку, кстати, от петроградской ВЧК. Там было много пьяной солдатни и матросни, извозчики, мазурики, мутные личности, давно не выходившие из запоя. Шумно, накурено, гадко. Я только что продал свой офицерский кортик и впервые за последние дни мог рассчитывать на приличный обед. Половой принес щи и стопку водки. К алкоголю я равнодушен, но так гадко было на душе и вокруг, что хотелось тумана в голове.