T. Лоурелл - Король русалочьего моря

– Это же притча, – сказал Ксандер с той вежливостью, которую в исполнении Одили их старая Шарлотта называла «я не трушу и упрям». – Даже о магах я не слышал, чтобы кто-то двигал горы.

– Странно, что не слышали, – отозвался ректор чуть вкрадчиво. – Потому что нет никого, кто бы не знал, что именно ваш народ, господин ван Страатен, заставил отступить море и поднял из-под волн землю для своих городов.

– Это другое!

– Неужели?

– Это действительно другое, господин ректор, – вмешался Мигель Геваро-Торрес с холодной учтивостью. – Это же не взмахом руки делалось, а лопатой.

– Вы слишком презираете лопату и слишком романтизируете жесты, – качнул головой д’Эстаон. – Это внешнее. А важное – то, что люди задумали и осуществили невозможное, точнее, то, что другие считали невозможным. Именно что, – он подмигнул Ксандеру, – сдвинули горы. По вере своей.

– В других делах, – подал голос крепкий Педро, сидевший по правую руку от Мигеля, – этим же людям никакая вера не помогла.

– И не только им, – вдруг эхом отозвался Клаус.

Ректор изобразил намёк на поклон, словно благодаря за уместную ремарку.

– А вот тут, господа студенты, у нас начинаются тонкости. Вы совершенно правы – да, и вы, господин ван Страатен, когда сказали, что всё не так просто, и дело не только в том, что верить – само по себе не так уж легко, как кажется. Дело ещё в том, что ваша вера имеет прямое влияние только на вас.

Марта, всё это время торопливо поскрипывавшая пером, подняла голову и нахмурилась.

– Простите, господин ректор, я не поняла…

– Конечно, – лучезарно улыбнулся ей д’Эстаон, – и я даже вас уверяю, что большинство здесь не поняли, так что вам совершенно не за что просить прощения.

– Но вы же объясните…

– Объясню, безусловно, и прямо сейчас. Ваша вера, господа студенты, дает силы вам. То, во что вы верите, определяет, что вы можете, что вы видите, что вы испытываете. Именно вы. Но как бы вы, господин Баумгартен, – он положил руку на широкое плечо Франца, – ни верили, например, что господин фон Бабенберг может… ну, хотя бы летать, пока он сам в это не поверит, никуда он не полетит.

– А если я поверю и полечу, а Франц, наоборот, не поверит?

– Прекрасный вопрос! – обрадовался ректор. – И я вам отвечу на него другим вопросом: как вы думаете, господин фон Бабенберг, почему о существовании здесь академии знают только люди из нашего народа?

– А вот это легко, – пропела Мишель, с точеным изяществом повернув безупречно причесанную головку к д’Эстаону. – Помилуйте, господин ректор, но здесь же совершенная глушь!

Многие рассмеялись в голос, даже ректор.

– Справедливый укор, госпожа Дюбуа, но, увы, дело не в нашей удаленности от бульваров Лютеции. Конечно, у нас тут практически деревня, но Пиренеи – место исхоженное и пастухами, и армиями… галлийскими в том числе. И что же мешает, скажем, какому-нибудь контрабандисту – а уж эти тут все тропы исходили, – отметить и нас на карте?

– Защитные чары? – рискнула Марта.

Одиль не выдержала.

– Логически, – начала она, – он увидит чудесную готическую веранду, массивные ворота и мантикору в три раза больше его самого. И всё это на глухой тропе в Пиренеях. – Когда никто не вставил слова, она оглядела своих новоиспеченных товарищей. – Да он попросту глазам своим не поверит!

– Именно, – согласился ректор. – Вот вам и ответ, господин фон Бабенберг: если вдруг ваш товарищ не желает категорически верить в вашу способность летать, он просто останется слеп. Собственно, – он поднял руку, призывая к вниманию, – это и есть то, что отличает нас от вилланов. Не кровь ни в коем случае, не какие-то мистические способности – а вера и верность вере. Только поэтому мы можем то, что другим кажется невозможным, и видим то, к чему другие слепы.

– Значит, это может любой? – робко заметила Катлина.

– Абсолютно любой. Все дети рождаются с этим – они не имеют этих границ и запретов вообще, они не знают, что что-то невозможно – и поэтому видят всё. Другое дело, что потом они решают сами себя ограничить – и теряют доступ к источнику сил, но вернуться туда они могут всегда. И поэтому люди и творят удивительные чудеса… стоит им забыть хотя бы на мгновение, что чудеса им не полагаются.

– И вы здесь нас будете учить вере? – Леонор скривилась от последнего слова так, будто оно было особенно незрелым лимоном.

– Зачем же? – обернулся к ней д’Эстаон. – Вы и так это умеете, раз вы здесь. Мы будем вас учить осознанности этой веры, умению её поддерживать, пользоваться её возможностями…

– Верить в шесть невозможных вещей до завтрака? – вырвалось у Одили.

Ректор опять улыбнулся лукаво и светло.

– А как же! Только с этим будут трудности.

– Почему? – снова поднял голову Ксандер.

– Потому что всё меньше будет в жизни вещей, которые будут для вас невозможны.

По залу снова прошёл шепоток, но на этот раз восторженный: новоиспеченные студенты явно уже предвкушали это блистательное будущее.

– Подождите, господин ректор, – легкое грассирование в звонкой латыни выдавало Франсуа с головой, – но вы сказали, что дети совсем не имеют проблем с верой. Но они же далеко не всё могут!

– Точно подмечено, господин де Шалэ. Кстати, поверите ли? Точно то же самое мне – в былые времена, конечно, – сказали ваш отец и ваш средний брат. Положительно, мне стоит пересмотреть свою позицию по наследственности.

Франсуа рассмеялся едва ли не веселее, чем все остальные вместе взятые. Смех у него был чудесный, отметила Одиль: лёгкий, как ласточка, и открытый, как окно по весне, и очень похожий на смех Адриано.

– Итак, – прервал её мысли ректор, – господин де Шалэ сим нам напомнил, что вера – это не единственное, с чем мы имеем дело. Да, вера – источник силы, но её же надо уметь использовать. Я сейчас скажу то, что вам покажется противоречием с тем, что я говорил до этого: иногда веры совершенно недостаточно.

Он отошел к окну и присел на край подоконника, громко стукнув тростью об пол, словно желая вколотить дальнейшее прямо в умы.

– С детьми на самом деле всё просто. Младенец верит в чужие силы, не в свои – когда ему плохо, он призывает на помощь всемогущих и всеблагих родителей, а сам он, обладая неизмеримыми возможностями, попросту не знает, что с ними делать. Несчастная мать, бьющаяся над умирающим ребенком, может верить всей душой в то, что его можно спасти, но она помещает эту веру в другого – в Бога, врача или знахарку, отказывая себе в праве лечить. И так мы приходим к следующей грани нашего треугольника – праву.

– Не знаниям? – снова подала тихий голос Катлина.

– О знаниях позже, – отозвался д’Эстаон. – Почему горюющая мать призывает врача или молится? Потому что внутри неё, – он постучал суховатым пальцем себя по груди, – живет червячок, который подтачивает её веру. Да, она хотела бы, чтобы ребенок жил и был здоров – но она не верит в свое право, не верит в себя, часто – что спасение будет, или что даже если повезет – не станет залогом худших бед. Она ищет посредника – она не чувствует себя вправе решать.