Владимир Гораль - Огнев лог

Польская профессура, наряду с евреями, подлежала первоочерёдной ликвидации согласно приказу рейхсляйтера Розенберга, доброго знакомого Генриха. Фон Бравен взглянул на следующий лист досье. С фотографии смотрела светловолосая красавица. Главный врач Ванда Сташевич, тридцать четыре года, молодая супруга директора клиники.

Генрих поднял голову – женщина с фотографии стояла возле профессора. Вживую она оказалась ещё лучше: высокая и стройная, совершенно прелестная польская пани. Белоснежный халат только подчёркивал её слепящую красоту. Такая фемина с юных лет привыкла к мужскому поклонению. Большие серые глаза смотрели на него, хозяина жизни и смерти, бестрепетно и даже с наглым вызовом.

– Чёртова полячка с её чёртовым польским гонором, – с некоторым раздражением отметил Генрих. – Ну что же, как говорит всё тот же остроумец Миних, «гонор у мёртвых пшеков проходит на удивление быстро».

Командир искоса взглянул на стоящую поодаль группу молодых офицеров. Все как один таращились на златовласую красавицу с плохо скрываемым вожделением.

– Ненасытные кобели, – добродушно усмехнулся про себя Генрих. – Похоже, мои парни собираются сегодня же вечером сбить спесь с этой милой пани…

Остальной персонал: нескольких медбратьев и санитаров-украинцев Фон Бравен велел отпустить восвояси. Подполковник лишней крови не жаждал, ответственному и добросовестному исполнителю важной работы претили любые излишества.

Ординарец доложил, что им не придётся долго искать по окрестностям место для ликвидации двухсот душевнобольных. В полутора километрах, позади главных корпусов клиники, опытные солдаты уже разведали весьма удобное место – сухую песчаную балку. Балку пересекает глубокий овраг с крутыми откосами. Эта естественная впадина смахивает на оборонительный ров замка какого- нибудь средневекового феодала. Здесь и готовиться особенно не надо – отделению сапёров останется лишь взорвать высокие стены этого рва, чтобы присыпать трупы после антропологической зачистки.

Орудуя прикладами винтовок, солдаты сбили в кучу воющих и стонущих безумцев. Дело привычное, и ровно в шестнадцать тридцать толпу погнали через дубовую рощу к песчаному оврагу. Возглавлял своих пациентов профессор Сташевич. С подчёркнутым достоинством он шествовал впереди, бледный как смерть.

– А этот поляк неплохо держится! Даром что шпак, – с невольным уважением констатировал фон Бравен.

Австриец всегда лично присутствовал на окончательных стадиях зачисток. Не то чтобы этого требовал какой-то особый регламент. Нет. Просто для Генриха это было делом чести – не чураться самой грязной работы в финальной стадии. Но главное, чего старался не афишировать фон Бравен, это необычайное эмоциональное и физиологическое возбуждение, вплоть до спонтанной эрекции, посещавшее его во время массовых утилизаций человеческого мусора.

Генрих прощал себе эту маленькую слабость, ведь он тоже человек. Высокий и стройный, в идеально подогнанном по фигуре чёрном мундире стоял он на краю песчаного оврага. Как всегда в позе, позаимствованной у фюрера: сомкнутые в замок руки чёрными перчатками прикрывают пах.

Всё было кончено до наступления темноты. Отгрохотали пулемёты, отгремели один за другим шесть тротиловых взрывов. С чувством приятной усталости и сознанием исполненного долга фон Бравен отправился на покой в свои комнаты. Ещё вчера это была квартира директора клиники Сташевича и его супруги.

Роскошные апартаменты – большой кабинет, мраморная ванная, а спальня просто королевская. В нише стены камин почти в человеческий рост, но с замурованным дымоходом. В центре огромная старинная кровать с высоким бархатным балдахином, ныне выцветшего, но когда-то небесно-синего колера. Стрельчатое окно во всю стену, как в старинных замках, только добавляло романтизма. Генриху такое жилое пространство ужасно нравилось. Он был давним поклонником изысканного, подлинно барочного стиля. Но едва австриец блаженно вытянулся на накрахмаленных белоснежных простынях, как до его слуха донёсся сдавленный женский крик. Звук доносился откуда-то сверху, чуть ли не с крыши больничного здания.

– Похоже, пани Ванде не угодил кто-то из моих офицеров, – стараясь быть здраво циничным, подумал Фон Бравен. – Что поделать, молодым мужчинам необходимо иногда расслабляться, особенно при нашей изнурительной работе, такой вредной для психики.

Чтобы успокоиться, Генрих включил ночник. Как всегда в подобных нервирующих случаях, он взял в руки небольшой, фамильный, тонкой работы круглый серебряный медальон, висящий на длинной цепочке рядом с овальным дюралевым смертным идентификатором. В нём хранилась чёрно-белая крохотная фотография – потрет его сына Вальтера. Супруга Генриха умерла при родах. Как и его матушка, такое вот проклятье рока. Малыша Вальтера воспитывала сестра отца. Славная и честная, тетка была лишена лишних сантиментов – настоящая немка. Сейчас она жила в Кенигсберге, в восточной Пруссии.

И пока Фон Бравен доблестно служил Германии на Украине, его сын в составе третьей танковой бригады фон Бока готовился пролязгать стальными гусеницами победоносного немецкого панцервагена по брусчатке главной площади русской столицы. Генрих полюбовался на портрет своего светловолосого отпрыска, двадцатидвухлетнего лейтенанта Вальтера фон Бравена и, как всегда, совершенно успокоился. Даже ещё один женский крик, напоминающий звериный, не вывел его из себя.

Генриху была омерзительна сама мысль о насилии над женщиной. Но, во-первых, славянская самка – не женщина, а во-вторых, жизнь диктует своё. На то и дана мужчине железная воля, чтобы подавлять в себе атавистические ростки жалости и сострадания, слюнявое интеллигентское сочувствие к ближнему. Безусловное право на жизнь имеют лишь истинные арийцы. Яркий пример тому он сам, оберштурмбаннфюрер фон Бравен. Приструнив невольную слабость, Генрих абсолютно успокоился и вскоре сладко уснул.

Здоровяка-австрийца разбудили совершенно незнакомые ощущения – внезапно навалившееся удушье с острой, прямо-таки кинжальной болью в груди. Он резко сел, поставив на холодный каменный пол босые ступни. Пощелкал выключателем ночника – электричества не было. В комнате царила непроглядная тьма, словно чёрная смолистая нефть.

Внезапно спальня наполнилась мягким призрачно- голубым светом – из-за плотных облаков выглянула луна. Виденье, посетившее Генриха, не просто напугало его, «это» до краев затопило его душу диким первобытным ужасом.

Посреди комнаты стояла смутно знакомая, но истерзанная до неузнаваемости женщина. Лицо, разбитое сильным ударом гневной мужской руки, представляло собой сплошной кровоподтёк. Остатки изодранного в клочья медицинского халата едва прикрывали избитое тело. Большая белая грудь торчала наружу, вокруг крупного тёмного соска багровел след от укуса. Плоский живот покрывали ссадины и синяки, а стройные ноги были сплошь исчерчены полосками запёкшейся крови. Над треугольником волос лобка, словно работа когтей неведомого зверя, темнели длинные глубокие царапины.