Владимир Гораль - Огнев лог

К ущербным детям у одиноких матерей часто возникает патологическая привязанность, граничащая с отчаянной манией. Светлана жила для сына – баловала как могла, кормила и одевала не хуже других. Чужие здоровые дети вызывали у мамы Светы страх и раздражение, ведь они могли обидеть беззащитного Гошу. Соседи относились к этой маленькой семье с привычной брезгливой жалостью и особой роскошью общения не дарили.

В заботах о сыне прошли-промелькнули молодые годы Светланы. Она гнала от себя пустые и опасные мысли об одиночестве, болезни или смерти, справедливо полагая, что не стоит изводить себя тем, чего человек изменить не в силах. Бог не послал этой женщине длительной болезни и мучительных дум о беспросветном одиноком будущем сына в жуткой казённой лечебнице. Мама Гоши умерла ранней весной от какой-то редкой, особо изощрённой формы гриппа. Вирус поначалу притворился обычной сильной простудой, а через четыре дня взял да и убил женщину, словно одержимый, бессмысленный маньяк.

Сердобольные соседки не могли сдержать слёз, когда великовозрастного слюнявого Гошу увозили из родного дома в холодную жуть новой жизни. В одинокое пустынное существование без любящей матери.

Санаторий «Огнев лог» никаким санаторием, конечно, не был. Хотя и располагался он среди живописных зелёных лесов, но по факту являл собой обычную провинциальную психушку. Дом инвалидов, спрятанный в одном из поистине медвежьих дальних углов юго-западной Украины.

В правом крыле старинного краснокирпичного здания жили-поживали разновозрастные, без ног или рук, но вполне обычные и относительно неслабые на голову обитатели. Для краткости, медперсонал называл их «праваками». В левом крыле ютились парализованные, а также умственно отсталые и неспособные к нормальному самообслуживанию больные. Эти бедолаги носили забавное хлёсткое наименование, отдающее политикой и чёрным юмором – «леваки».

Плохо выбритый, толстый похмельный санитар в бледно-зелёной застиранной униформе «обслуживал» Георгия в приёмном покое. Сумку вновь прибывшего он вывернул на стол, дабы подвергнуть доскональной ревизии. Вещи оказались добротными, не слишком ношеными, а порой и вовсе импортными.

Глаза небритого медработника, заплывшие от перманентных возлияний, загорелись задорной жадностью. Немедленно он принялся прикидывать на себя вещи нового пациента – сначала свитер, потом джинсы, и возбуждённо при этом приговаривал:

– Опаньки! А ведь это зараз уси мои наикращи размерчики [8] Зараз уси мои наикращи размерчики (суржик, украинизированный сленг) – здесь все мои лучшие размерчики. , а, братанок? Почувствовав, что обращаются к нему, безучастный и мокрогубый братанок вскочил с привинченной к полу табуретки, вытянул руки в сторону тёмного коридора и радостно замычал:

– Ма-а-ма Щвета! Там ма-а-ма Щвета!

Неуклюже переваливаясь, он по-медвежьи побежал вперёд. Санитар поспешил следом, отбросив вещи на стол.

Распахнув ближайшую дверь, Гоша ввалился в помещение. Ярко освещенная комната оказалась так затуманена желтоватым папиросным дымом, что хоть топор вешай. За столом, покрытым вытертой больничной клеёнкой, восседали трое разновозрастных молодцов. На столе красовался нормальный пролетарский натюрморт: три стакана, пивные бутылки, початая поллитровка и грубо порезанные куски колбасы. В руках мужчины держали игральные карты с засаленными голыми девками.

– Де ма-а-ма Щвета? Де? – запыхавшись от бега, заблажил слабоумный.

– Отож! Нарисовался, хрен сотрёшь! – отреагировал тощий и жилистый в несвежей майке.

Его руки и плечи были сплошь расписаны синими тюремными наколками. Щурясь от лезущего в глаза едкого дыма, расписной перекатил из одного угла рта в другой характерно сплющенную беломорину, и смачно шлёпнул на стол игральную карту с пышнозадой Коломбиной.

– Вот те и мама Щвета! – осклабился прочифиренными чёрными зубами зэка явно бывший сиделец.

Гоша услышал эти слова – и как мог, отреагировал на них. Он принялся метаться по комнате в поисках матери. Толкнул стол случайно, опрокинул бутылки. Пиво- водочная лужица мгновенно растеклась и мерзко намочила колоду карт со срамными девицами.

– Батон! – взревел молодой, лет двадцати пяти, парень, обращаясь к растерявшемуся толстяку. Его тонкогубое, носатое лицо побелело от праведного гнева. – Какого хера ты сюда с этим грёбаным леваком припёрся? Всю игру похерил, мудила грешный!

Смущённый Батон схватил Гошу за рукав куртки, чтобы вывести его из комнаты. Но, не тут-то было. Инвалид походя оттолкнул мордатого санитара, и тот с лёгкостью балерины отлетел к противоположной стене. Гоша был преисполнен решимости найти маму Свету, причём здесь и сейчас. Замычав, он грузно опустился на колени и полез под стол.

Компания отреагировала профессионально. Жилистый подскочил к инвалиду и нанёс ему сомкнутыми в замок руками парализующий болевой удар в область почек. А потом младший медперсонал санатория со знанием дела бил ногами скорчившегося от боли и мычащего Гошу.

– Хорош, братва! – наконец объявил расписной субъект в майке. – Ещё прижмурится чёрт слюнявый.

– Ну-ка, ну-ка, что это там у нас? – заинтересованно потянулся к Гошиной шее третий санитар, высокий и костлявый.

Он поколдовал руками, чтобы вытащить на свет золотую цепочку с крестиком. Костлявый удовлетворённо крякнул. И собрался было опустить добычу в нагрудный карман, как расписной ухватил его за локоть, нажав там на какую-то хитрую кнопку. Ойкнув от боли, костлявый выпустил крестик прямо в раскрытую ладонь своего решительного коллеги.

– Не по чину берёшь, Кадаврик, – злобно прошипел он прямо в волосатое ухо костлявого.

Тот понурился.

– Кузя! – Обратился расписной к молодому санитару. – Возьмёшь в процедурной капроновую нитку и повесишь крест леваку в обратку, на шею. Если пропадёт, спрошу по полной. Крест ему мамка на шею вешала, а это святое. Ну а остальное «рыжьё» без проблем на кон ляжет.

Он покрутил на пальце цепочку.

– Как скажешь, Хабар! Твоё слово закон! – угодливо заглянув в глаза расписному, проблеял узкогрудый длинноносый Кузя.

И тут же, не откладывая дела, суетливо выбежал за дверь – искать капроновую леску.

Очнулся Гоша в тёмной палате. Переодетый в больничную серую пижаму, он лежал на голом матраце, воняющем дезинфекцией. Хотелось в туалет. Он попытался приподняться, чтобы сесть на койке, но не сумел. Привязанный за руки и ноги к железным кроватным поручням, он мог лишь немного шевелиться. Едва различимые, на соседних койках, ворочались соседи по палате. Они испускали кишечные гDjpvj;yjазы, стонали, плакали и всхрапывали во сне.