Теодор Фрайзенберг - Парижский РоялистЪ

– А ты-ы и ни на майом мести-и… и-ик! – огрызнулся Евстахий и, икая, вылетел вон, едва не опрокинув пиво.

Он с удивлением понял, что изрядно пьян, а мочевой пузырь уже давно сигнализирует о переполнении.

"А вроде всего чю-чуть выпили”, – отметил он про себя, – “И даже водки туда не добавляли, хотя какая тут может быть водка?! Брага, вино, шампанское, эль, пиво… а! genievre! [27] Джин, от французского “genievre”, что в переводе означает можжевельник. (прим. автора). Нет, его мы тоже не пили…”

Пошатываясь, он обогнул соседние столы и направился к выходу. Снаружи свежий ветерок слегка его взбодрил, но зов уретры становился все резче и настойчивее.

"А у баб-то больше мышц, поэтому и терпеть могут дольше, зато нет простаты, хе-хе! Ой! Еще не хватало единственные шоссы… эээ штаны обмочить – чай не в первом классе сейчас”, – качающейся походкой он направился за угол таверны и начал по привычке искать молнию на штанах.

Вместо молнии или на худой конец пуговиц, он нашел завязки. Проклятые никак не поддавались и он, потихоньку, начал свыкаться с мыслью, что придется поступать как снайперу – мочиться в штаны:

“Так даже по началу тепло будет и, вообще – романтика беззаботной жизни…”

Но, наконец, проклятые завязки поддались и штаны опали сами, а Евстахий с наслаждением и одновременно яростью пожарного брандспойта, начал орошать струей стену таверны, от чего на той даже местами слетал мох с бревен. Затем напор ослаб и Жданский стал орошать землю, он чувствовал себя средневековым добытчиком руды и мелиоратором одновременно.

– Excuse moi si je vous dérange, monsieur [28] Извините, если я вас беспокою, мсье (фр.) , не найдется ли у вас пары су для бедного калеки? – хриплый голос раздался прямо над ухом Евстахия.

Тот, от неожиданности, оросил собственный сапог, а поворачиваясь, едва не задел “дружественным огнем” самого вопрошающего. Наконец, “родник” Жданского иссяк, от чего тот облегченно вздохнул и смог сфокусироваться. Он увидел перед собой тощего, высокого парня, внешностью похожего то ли на румына, то ли на цыгана, который торговал гашишем и краденым золотом в соседнем от Евстахиева дома дворе.

"Болгарин!” – подумал Евстахий. – “Хотя, какая разница…”

Парень ухмыльнулся, обнажив редкие зубы – всего пару денье [29] Мелкая французская средневековая разменная монета. (прим. автора). для калеки, мсье…

Евстахий натянул штаны, неумело завязывая их бабушкиным узлом, и нутром почуяв неприятности.

– Денег нет, но вы там держитесь! – ответил Жданский. – Я бы с радостью помог, но буквально вот только что последнее потратил на пиво, месье…

Он скорчил страдальческую гримасу, но в этот миг завязки предательски распустились и штаны опали, как озимые, только в этот раз из них выскочила пара су и пара-тройка денье.

“Vot skotstvo!” [30] Ой-ой! Французский авто-переводчик Евстахия начинает сбоить, он вот-вот провалится в реальный мир! – успел подумать Евстахий.

Цыган-попрошайка зловеще улыбнулся:

– Господь и святые отцы завещают помогать ближнему в нужде, а не соблюдающих их заветы ждет кара небесная.

Последнее, что запомнилось Евстахию – был удар под дых, а затем по затылку, после которого он провалился во тьму…

Евстахий открыл глаза и поморщился – резкая боль в затылке и одышка напомнили ему о вчерашнем коньяке. Пробудили его два весьма раздражающих звука: фамильные часы с кукушкой, доставшиеся ему по наследству от троюродного дяди из Житомира, и мерзкая трель дверного звонка, последний подарила ему тёща. И если кукушка должна была вот-вот заткнуться и исчезнуть еще на двенадцать часов в своем “механическом дупле, с шестеренками”, то неизвестный визитер за дверью явно не собирался униматься и продолжал настойчиво трезвонить в дверь.

“Интересно, а самца кукушки зовут Кукух, Кукушок или, может быть, Кукушкин – отец всех кукушек? Или этим тварям вообще самцов не полагается?” – с этими глубоко научными мыслями, достойными Стивена Хокинга (простите нас, аквариумные рыбки) и традиционным глубоким вздохом Жданский влез в шлепанцы, возрасту которых позавидовали бы сандалии римского легионера, времен ранней республики и поплелся к двери. Глазок в двери был, но при установке его закрутили “наоборот”, соответственно, картина в глазке была перманентна, вне зависимости от визитера – блоха на тарелке.

Евстахий, как и положено интеллигенту, разбирался в высоких материях, но был далек от реального мира и бытовой суеты, поэтому обнаружил это значительно позже и долго проклинал власть, допускающую такие бесчинства по отношению к своим гражданам, даже хотел писать письмо мэру города, но потом подумал про коррупцию в вертикали власти в целом и в ЖКХ в частности, да и плюнул на это дело.

Открывая, с обильными мысленными проклятиями, обитую дерматином дверь, он ожидал там увидеть кого угодно: предвыборных агитаторов, свидетелей Иеговы или даже Вилену Вениаминовну, старушенцию из квартиры этажом ниже, которая любила заходить к Евстахию за солью и попутно рассказывать, как хорошо управлял страной Андропов и какой бардак сейчас. От этих рассказов Евстахия морально пучило и начинал зудеть пах, причем так, что его тянуло яростно почесать оный. Но, внутренний интеллигент сдерживал низменные порывы Евстахия, а также заставлял воздержаться от прочтения лекции мерзкой старухе о прелестях проживания в современном либеральном обществе и о кровавых преступлениях коммунистического режима. Вместо всех этих людей коим он желал долгой и мучительной смерти, на лестничной площадке он обнаружил Настасью Аполлоновну, пребывающую в состоянии крайнего раздражения.

Последний раз он ее видел в таком состоянии, когда она забирала его с поэтического вечера у драматурга Леерзона. Они тогда ожесточенно спорили о музыкальных предпочтениях, затем спорили о прелестях итальянской граппы и болгарской ракии, кою они дегустировали, а потом еще бог весть о каких прелестях. Всю дорогу до дома Евстахий горланил военные марши, пытался из окна авто знакомиться с женщинами, стоявшими на светофоре, а под конец чинно срыгнув на резиновый коврик таксиста и с чувством полностью выполненного долга, уснул.

Отпихнув помятого и все еще сонного Евстахия, Настасья Аполлоновна вихрем ворвалась в квартиру, сразу же направившись на кухню, где, как подсказывала ей бабье чутье, можно было сразу же найти следы вчерашнего преступления. Обнаружив на столе глубоко початую бутыль, с остатками коньяка на донышке, полную пепельницу окурков и остатки былой роскоши – салат “Мимоза”, что был выдан Евстахию накануне, но уже изрядно обветрившемуся, Настасья Аполлоновна перешла в атаку: