Екатерина Русанова - История Левино Алигьери

Сейчас, сидя в его кабинете в том же кресле, я впервые после смерти мамы снова почувствовал страх. Старинные семейные бронзовые часы на комоде показывали без десяти одиннадцать до полудня. В голове шумело, и паника, следовавшая за мной по пятам всю неделю, достигла высшей степени накала. Меня пробирала дрожь, и знобило, как при болезни. Я, как мог, забился в отцовское кресло, представляя его объятия, крепко обнимающие меня, в надежде утешиться и защититься в них, как в детстве, однако все было тщетно. Осознание реальности ледяным кинжалом вонзалось в мое сердце, с каждой минутой приближая неизбежное и нанося все новые удары страха, безнадежности и неизвестности ожидающей меня судьбы, неизвестности, уготовленной мне самым дорогим для меня человеком – моим отцом.

Мой отец Меркуцио-Гораций Алигьери был человек среднего роста и плотного телосложения, с жесткой аккуратно-стриженой черной бородой, густыми низко посаженными бровями и карими глазами, всегда отражающими силу и решимость. Таким я его запомнил. Не скажу, что он считался красавцем, однако его притягательный темперамент привлекал многих людей, ему было довольно легко завязывать новые знакомства и связи, так необходимые в его деле.

С незапамятных времен семья отца владела торговой компанией, в собственности которой к его смерти насчитывалось восемь судов. Они доставляли разнообразные грузы и привозили бесчисленное количество товаров из множества стран. Это было богатое и влиятельное семейство с древней родословной. Потерять подобное положение стало бы невосполнимой утратой и оскорбительным расточительством богатств рода, не одно столетие добивавшегося подобной значимости. И все же отец был готов на подобный шаг.

За несколько дней до смерти он позвал меня к себе. Он был бледен и слаб. От сильного, всегда энергичного и решительного человека почти ничего не осталось. Он знал, что скоро покинет этот мир, но был спокоен. Отец лежал в своей постели и яркие лучи утреннего солнца высвечивали его нездоровую бледность всегда загорелой кожи. Я сел рядом с изголовьем кровати на стул, крепко сжав ослабевшую руку отца.

Он еще какое-то время смотрел на пробивающийся сквозь листву многолетних деревьев свет, а потом заговорил:

– Я рассказывал тебе, что хотел перебраться во Францию? – его голос подрагивал и немного хрипел. – Да-да! Я хотел бросить все ради твоей матери… Летиции. Женится на ней… и увезти… от вечно укоряющих… завистливых взглядов этих гадких людишек, мнящих… себя выше и значимее! – он перевел дыхание и сглотнул пересохшее горло.

Я осторожно положил его руку на одеяло, встал, обошел вокруг кровати и, взяв кувшин с вином с прикроватного столика, наполнил бокал.

– Она не дала… мне этого сделать, – не обращая на меня внимания, тяжело дыша продолжал отец. – Говорила, что все это не важно, лишь бы мы… всегда были вместе, – он сделал паузу, и я поднес к его губам бокал.

Папа сделал несколько глотков и жестом попросил убрать бокал на столик.

– Я так и не научился жить без нее, – облизав сухие губы, грустно продолжил он. – Твоя мама… она была для меня солнцем, самым… самым пленительным светом. Мне было всегда так трудно покидать ее. Садясь на корабль, я думал, увижу ли снова свет этих горящих глаз, и каждый раз, будто вырывал кусок сердца из груди. Возвращаясь домой, я считал минуты… и даже секунды до нашей встречи. Она была для меня… всем. Ты… ты самое дорогое, что осталось от нее мне. Ты плод нашей любви. Запереть тебя здесь, в этом доме, было самой большой ошибкой в моей жизни. Ты должен… простить меня!

– Отец, вы не запирали… – чуть слышно возразил я.

– Каждый раз… – его голос слабел, но он настойчиво продолжал, – каждый раз, собираясь в плавание, я ждал, что ты попросишь меня взять тебя с собой, но ты почему-то так и не попросил. Я думал, тебе будет спокойнее в стенах этого дома, будет лучше. – Он отвел взгляд на листву, прикрывающую окно. Я заметил, как его глаза затуманились пеленой и заблестели. – Я ошибался! – с твердостью в голосе произнес он, снова посмотрев на меня. – Именно поэтому ты не совершил ни единого путешествия в своей жизни, не повидал мир… не знаешь людей, поэтому ты должен простить меня.

– Отец, вам нужно отдохнуть. Волнения излишни, – спокойно сказал я, возвращаясь на стул.

Подобные рассуждения за последние несколько недель были не редкость. Отец с каждым днем все больше ударялся в воспоминания, и с каждым днем его все больше одолевало чувство вины. Я воспринимал эти слова лишь как проявление болезни.

– Ты должен простить меня… ты должен понять меня… – отчаянно твердил отец.

– Папа, мне не за что вас прощать… – каждый раз монотонно повторял я уже заученную фразу. Именно поэтому его следующие слова, дошли до меня не сразу.

– Я не оставил тебе этот дом… я не оставил тебе свое дело! – настойчиво перебил он, пытаясь заглянуть в мои глаза.

Не обращая внимания, я спокойно встал поправить одеяло у ног отца и вдруг застыл на месте, бут-то наткнувшись на невидимое препятствие. Эти слова я слышал впервые. В животе что-то резко ухнуло вниз, кровь отхлынула от лица. Я взглянул на папу, пытаясь понять смысл сказанного. Он смотрел на меня влажным взглядом и в подтверждение своих слов слегка кивнул. Я почувствовал тошноту во рту, голова закружилась и резко стало не хватать воздуха.

Мне не нужно было его дело, я ничего в нем не понимал, но дом, дом был моей надежной крепостью, моим укрытием с рождения. Он спасал меня от всех бед и невзгод, утешал и защищал меня. Поверить в слова отца было невозможно. Отец же продолжал, не замечая, как с каждым произнесенным им словом в моей душе нарастает страх.

– Поверь… со временем ты поймешь. Так будет лучше! – он снова отвел взгляд. Я заметил, как в уголках его уставших глаз скопилось несколько мелких слезинок. Он выглядел таким печальным и таким уставшим.

– Что вы такое говорите, отец? – неестественно высоким тоном спросил я.

– После того, как я покину этот мир, ты не сможешь жить в этом доме. Он не будет твоим. Я его тебе не оставил, – сипло повторил отец.

– Отец, но почему? – я не мог скрыть испуг.

Конечно, я не думал о наследстве, я вообще не размышлял о том, что будет, когда отца запечатают в земле, и не рассчитывал на наследство и, конечно, не претендовал. До этого момента для меня имело значение лишь состояние здоровья папы. Пока он дышал, я был спокоен и в серьез не воспринимал, что он действительно может умереть. Я отрицал любую мысль об этом. Я не осознавал, что в скором времени уклад моей жизни может существенно измениться, что она будет продолжаться и после того, как ее покинет отец, не хотел думать о том, что будет дальше. Я не был готов к подобному. Узнать, что самый дорогой мне человек, ничего мне после себя не оставил, что нет спасательной шлюпки, и я теперь сам по себе, стало для меня ударом.