Игорь Федорцов - Крыса в чужом подвале. Часть 2

Обойдя хозяйство, Костас решил вернуться в лес и принести еще дров. Потом меньше отвлекаться. На третьей ходке заленился ходить, и такое бревно припер, соседский дед только ахнул. Сколько силы в мужике!

Первый день мелькнул и угас быстрым багряным закатом. Костас постелил себе в светлице. Постелил? Бросил панарий в голову и лег, вытянулся на жестком дереве. Элиника укладывалась долго. Молилась, шуршала одеждой и накрывалась.

Костас долго не мог уснуть, невольно вслушиваясь в беспокойные звуки. Скрипнет кровать под жарким бабьим телом, зашуршит одеяло, обтягивая тугое бедро, собьется, сползет с плеча, откроет вырез в ночной рубахе. В вырезе упругая грудь с торчащим соском… До сна ли тут? Желание, оно никуда не пропало. Таится, рядится в предутреннюю грезу. Так обернется, сразу и не поднимешься. Что у малолетки прыщавого, стоит — выпирает! Хорошо феморале не обмарал.

Ночь это ночь, днем заботы другие. Забор поправил, за крышу на доме взялся. Хотел сам наготовить кровельный материал. Потом понял, времени уйдет много. Купил дранки у соседского деда. Все равно на продажу лежала. Еще разок в лес сходил, бересты надрал. Под лагу, дранку подстелить, чтобы не гнила.

Узнав, к пришлой мужик прибился, нет-нет мимо околицы деревенские бабенки пройдутся глянуть, верно ли хозяйственный да трехжильный. Верно! И где глазастая стерва высмотрела такого? Может дезертир, в лесу скрывался?

Мужики наведывались словцом перебросится о житье-бытье. Костас отмалчивался. Работы много. Но и здесь польза. Сговорился с ними, три телеги дров привезли. Не прели валежной, а березы и малость смолянин сосновых. От смолянины жар и дух долгий!

Староста приходил, налоговую недоимку собирать, заодно поинтересовался кто таков. Многое не вызнал, но и приходил не зазря. И налог собрал, недоимку за прошлый и нынешний год, и благодарственную заработал. На радостях (получилось как в плохом анекдоте) позволил сена накосить. Так и сказал Костасу, сколько за день успеешь скосить, твое. Сказал не подумавши. Костас как с утра впрягся, так и до вечера косу не выпускал из рук. Выпластал луг и еще с неудобиц поживился. Не себе сгодится, на продажу пойдет.

На чистку колодца Костас потратил целый день. Работа монотонная, надоедливая. Таскай вверх-вниз ведра, да переворачивай. Вычерпав воду, спустился вниз. Поднимать бадью с грязью у Элиники не хватило сил и Костас позвал деда. Дед покряхтел, но помог. Когда Костас вылез, перемазанный с макушки до пят, и уселся на сруб отдохнуть, поддавшись порыву, Элиника, обхватила его сзади и, уткнувшись в потную спину, поцеловала между лопатками. Прижалась щекой. Дед отвернулся, не смущать её. Пускай. Бабья ласка мужику души не выест.

Чтобы с грязью два раза не возится, Костас переложил в доме печь. Помнил дедовские наставления, печник он в деревне завсегда при хлебе. На второй или третий день Элиника хотела наседке голову рубить. Работника кормить надо. Костас не позволил. С наседки мяса на раз, а цыплята пропадут. Не кот, так коршун вытаскает. Спозаранку, скроив от сна часок, сходил к болоту, набил уток.

К вечеру, закончив, возится с печью, Костас умылся, вытерся поданный полотенцем, старым и застиранным. Сели ужинать. Элиника напекла пирогов. Маленьких. На один зубок.

После сидели на крылечке. От стрекоту кузнечиков закладывало уши. Им в пику попевки лягушек в соседнем пруду, где дед пытался разводить рыбу. Зеленопузые так горланят, куда там травяной братии.

И снова ночь смотрела на него мириадами глаз. Чего увидеть то хочешь, желтоглазая?

Костас еще не спал, прислушивался к стуку мотылька в окно. Шлепая босыми ногами по полу, пришла Элиника, взяла за руку и потянула за собой. Подчинился. Не мог не подчиниться. Не об этом ли он думал? Не это ли донимало его последние ночи? Она подвела его к кровати, отдернула занавесь, села. Её решительность иссякла. Ему уйти, значит обидеть. Остаться? Костас сцепил зубы, подавляя растущую черную волну желания. Не её время. Не время гиен!

Он подхватил Элинику на руки и, преодолевая слабое сопротивление, притиснул к себе. Слушал её сбившееся дыхание и учащенное сердцебиение. Чуть покачивал. Как малого ребенка.

− Отпусти. Не пуховая, так-то держать, − попросила Элиника.

Костас положил её на кровать. Хотел выпрямиться, притянула к себе.

Откуда что берется между людьми? Одних любим, других ненавидим. От одних бежим, за другими гоняемся сами. В чем тут промысел божий? Или суть тому глупость наша людская? Или все-таки мудрость? Мудрость она ведь не от прожитых лет. От встреч, от разлук, от радости и печали, от ненависти и любви. От любви, пожалуй, больше, чем от всего остального.

Вечера сменялись ночами и были они длинны и коротки, как бывают коротки и длинны ночи для мужчины и женщины. Когда на сон остается час-полтора перед самым рассветом. Когда звездное небо подернется серой вуалью нового дня. Когда устелют землю седенькие кудри тумана. И все же… И все же была в их страсти горечь прошлого. Будто Элиника заполняла бреши и лакуны в прожитых днях и ночах, днями и ночами нынешними. Много ли их будет? Сколько есть — её!

В деревне сосед соседа всегда выручит. Дед помог Костасу с колодцем, Костас помогал деду пиловать и колоть дранку. Тому на продажу, а себе на сарай.

− Уйдешь поди скоро? — спросил дед, прилаживаясь в тенек. Староват стал, за помощником угнаться, силенок нет.

− Уйду, − не стал скрывать Костас.

− Чего так?

Костасу вспомнился предмет завернутый в илитон и оставленный в лесу. Придется вернуться. И многое еще придется сделать. И сделает. Причина ли это уйти?

− Дело осталось.

− Дело? — дед покосился. Врет или правду говорит?

− Не я уйду, ко мне придут.

— Тогда конечно. Вернешься?

− Как управлюсь.

Хитро сказал. Вроде да и вроде нет. Пойми его.

− Она баба справная, − с расстановками, подбирая слова произнес дед.

− Угу, − согласился Костас.

− Присмотрю, − пообещал дед. — Обидеть могут.

Про обидеть правильно сказал. Когда Костас в очередной раз ходил в лес, жерди понадобились, его подкараулили двое. Не деревенские. В деревни никто оружие не носил. Подкараулили попугать, поглумиться да денег стребовать. Их тела он утопил в болоте, в том, где уток бил. Никто про то и не узнал.

Дошла очередь сарай крыть. На улице жарища, пот в сто ручьев гонит. Элиника принесла ему воды. Костас спустился со стропил, жадно пил, проливая влагу на голую грудь и живот. Её шершавая ладошка коснулась вытереть. Пахло раскаленным деревом, звонко шелестела под ногами пересушенная трава. Элиника потянулась к нему первая. Костас отставил кувшин на столбик загона, растянул плечики её платья-туники и оно само спало через широкую горловину. Солнечные лучики испятнали обнаженное тело озорными веснушками. Он прижал Элинику к себе, гладил спину, спускаясь от лопаток к ягодицам. Ворох сена золотым облаком закрыл их от посторонних глаз, заглушил шелестом их движения, не отпустил далеко слова, не предназначенные другим.