Мэри Стюарт - Кристальный грот

Но не в сторону. К быку, прямо на мощную его шею, упершись коленями в подгрудок и вздувшимися от усилия руками натянув веревку, как узду.

Бык замер недвижно, врастая в землю всеми своими четырьмя ногами, всем весом своим и силой стараясь перетянуть веревку и пригнуть голову. До меня по-прежнему не доносилось ни звука — ни топота копыт, ни хлопанья веревки, ни шумного дыхания. Теперь я наполовину выбрался уже из валежника, привстал и смотрел во все глаза, забыв обо всем, кроме битвы человека с быком.

Облако снова накрыло человека мраком. Я поднялся на ноги. Кажется, я хотел схватить запиравшую загон доску и броситься с ней через поле, чтобы помочь изо всех своих невеликих сил. Но быстрее, чем я успел шелохнуться, облако унеслось, и я увидел стоявшего как и прежде быка и все еще сидящего у него на шее человека. Но теперь голова зверя поднималась. Человек отпустил веревку, руки его лежали теперь на бычьих рогах, таща их назад… назад… вверх… Медленно, как бы капитулируя, голова быка поднялась, мощная, ничем уже не прикрытая шея вытянулась вверх.

В правой руке человека что-то тускло блеснуло. Он склонился вперед, затем резанул вниз и поперек.

По-прежнему молча, медленно, бык опустился на колени. По его белой шкуре, по белой земле и белому подножию камня заструилась черная влага.

Я ринулся из моего укрытия и, крича что-то — не представляю себе, что именно, — побежал через поле к ним.

Не знаю, что я собирался делать. Человек заметил мое приближение, обернулся ко мне, и я увидел, что нужды в моей помощи нет.

Он улыбался, но лицо его в свете звезд казалось необычайно спокойным и в невыразительности своей нечеловеческим. Я не заметил на нем ни следа напряжения или усилия. Глаза его также ничего не выражали, холодные и темные, в них не было улыбки.

Я споткнулся, попытался остановиться, зацепился ногой за волочащийся следом плащ и упал, покатившись к человеку неуклюжим и беспомощным свертком, в то время как белый бык, медленно накренившись, завалился. Что-то ударило меня сбоку по голове. Я услыхал резкий детский крик — мой собственный — и наступила тьма.

Кто-то снова пнул меня, и крепко, под ребра. Я застонал и перекатился, пытаясь выбраться из убежища, но плащ мешал мне. Зловонно и чадно горевший факел был наклонен так низко, что почти касался моего лица. Знакомый молодой голос сердито сказал:

— Мой плащ, о боже! Сдерни его, вот ты, да поживее. Будь я проклят, если прикоснусь к нему, он грязный.

Все столпились вокруг меня, ноги шаркали по изморози, пылали факелы, в голосах людей звучало любопытство, гнев, иногда безразличное веселье. Некоторые были верхом, их кони жались друг к другу, держась по краям группы, били копытами и вздрагивали от холода.

Я припал к земле и, моргая, смотрел вверх. Голову саднило, и освещаемое сполохами огня зрелище размывалось и дробилось на куски перед моими глазами, делаясь каким-то нереальным, будто материальный мир и видения ломались и смешивались друг с другом, расщепляя мое сознание. Огонь, голоса, корабельная качка, падение белого быка…

Чья-то рука сорвала с меня плащ. С ним оказался сорван и кусок прогнившей мешковины, оставив меня обнаженным от плеча до пояса.

Кто-то схватил меня за запястье, вздернул на ноги и придержал.

Другая рука этого человека грубо вцепилась мне в волосы и обратила мое лицо вверх, к лицу нависшего надо мной человека. Он был высок и молод, с каштановыми волосами, отсвечивавшими в свете факела красным, и обрамлявшей подбородок изящной бородкой. Глаза у него были голубые, и взгляд их недобр. Он стоял на холоде без плаща. В левой руке у него был хлыст.

Посмотрев на меня, человек издал звук отвращения.

— Бродяга какой-то, и притом вонючий. Плащ, наверное, придется сжечь. Я с тебя взамен шкуру спущу, проклятый червяк. Ты, верно, и коня моего собирался украсть?

— Нет, господин. Клянусь, мне нужен был только плащ. Я вернул бы его, поверь мне.

— И фибулу тоже?

— Фибулу?

Державший меня сказал:

— Твоя фибула по-прежнему на плаще, милорд.

Я быстро добавил:

— Я лишь взял его взаймы, чтобы согреться — было так холодно, поэтому я…

— Поэтому ты оголил моего коня и оставил его замерзать? Так?

— Не думаю, что это ему повредило бы, господин. В загоне было тепло. Я вернул бы плащ, правда, вернул бы.

— Чтобы я носил его после тебя, вонючий крысенок? Да за одно это тебе стоило бы перерезать горло.

Кто-то из всадников бросил:

— Да оставь ты его. Ничего он тебе не сделал, разве что завтра твой плащ придется отослать сукновалу. Этот несчастный мальчишка почти гол, а холод такой, что и саламандра замерзнет. Отпусти ты его.

— По крайней мере, — процедил сквозь зубы молодой офицер, — я согреюсь, выпоров его. А, нет, не уйдешь! Держи его покрепче, Кадаль.

Хлыст со свистом взлетел. Державший меня усилил хватку, я же пытался вырваться, но не успел хлыст опуститься, как перед факелом возникла тень и чья-то рука легла на запястье руки офицера — легко, чуть касаясь.

Чей-то голос произнес:

— Что здесь происходит?

Все как по команде замолчали. Молодой человек опустил руку с хлыстом и обернулся.

Когда пришедший заговорил, хватка того, кто меня держал, ослабла, и я вырвался на свободу. Я, наверное, смог бы проскочить между людьми и конями, попробовать убежать, хотя, вероятно, всадник мог догнать меня за несколько секунд. Но я и не пытался бежать. Я смотрел во все глаза.

Пришедший был высокого роста, на полголовы выше моего оставшегося без плаща молодого офицера. Он остановился между мной и факелами, свет их слепил глаза, и я не мог хорошенько рассмотреть этого человека. Языки пламени, расплываясь и слепя, все еще плыли у меня перед глазами, голова раскалывалась от боли, зубастым зверем вновь обрушился холод. Я видел лишь обращенную ко мне высокую фигуру, на лишенном выражения лице темнели глаза.

Я с трудом вдохнул воздух.

— Это был ты! Ты видел меня, правда? Я бежал к тебе на помощь, только споткнулся и упал. Но я ведь не убежал — скажи ему! Прошу тебя, милорд! Я и правда собирался положить этот плащ на место прежде, чем он за ним вернется. Прошу тебя, расскажи ему, что здесь было!

— О чем ты? Что рассказать?

Я заморгал от слепящего сияния факелов.

— Да о том, что случилось только что. Ведь это… это ты убил того быка?

— Я сделал — что? — И до того было тихо, а тут наступило полное молчание, нарушаемое лишь дыханием столпившихся вокруг нас людей да беспокойными движениями коней.

Молодой офицер спросил резко:

— Какого быка?

— Белого быка, — ответил я. — Он перерезал быку горло, и кровь хлынула ручьем. Потому и плащ твой замарался. Я пытался…