Мэри Стюарт - Кристальный грот

Но, конечно, я пишу уже не об Утере. Этот человек — мы, сумма нас, вместе взятых, каждого из нас — Амброзия, породившего меня; Утера, делившего со мной труды; меня самого, воспользовавшегося Утером, как пользовался всяким, кто попадал мне в руки — чтобы создать для Британии Артура.

Время от времени из Британии приходили новости, а иногда — через Горлойса Корнуэльского — новости о моем доме.

Кажется, после смерти моего деда Камлах не стал разрывать старый союз со своим родичем Вортигерном. Он должен был почувствовать себя в большей безопасности, прежде чем осмелиться порвать его и выступить на стороне «партии молодых», как называли сторонников Вортимера. Вортимер также не шел на открытый мятеж, но было ясно, что со временем дойдет и до этого. Король Вортигерн оказался между молотом и наковальней: если он хотел оставаться королем бриттов, то должен был прибегать к помощи соотечественников своей жены — саксонки, а саксонские наемники год за годом предъявляли все новые и новые требования, пока страна не оказалась расколота и залита кровью, что люди открыто называли Саксонским Ужасом, и — особенно на Западе, где народ все еще был свободен — для восстания не хватало лишь вождя или вождей. И положение Вортигерна становилось таким отчаянным, что он был принужден вопреки здравому смыслу все более и более вверять вооруженные силы на Западе Вортимеру и его братьям, в чьей крови по крайней мере не было саксонской заразы.

О моей матушке новости умалчивали, не считая того, что она в безопасности, в обители Святого Петра. Амброзий не посылал ей известий. Если бы до нее дошло, что некий Мерлин Амброзий состоит при графе Бретонском, она знала бы, что это означает, но письмо или записка от врага короля подвергли бы ее напрасной опасности.

Она узнает, заверил меня Амброзий, и довольно скоро. На самом деле прошло пять лет, прежде чем наступил перелом, но время это пронеслось, как воды отлива. Считаясь с появившейся возможностью открытого выступления в Уэльсе и Корнуолле, Амброзий ускорил свои приготовления. Если уж людям Запада нужен вождь, то он был намерен стать таковым сам, а никак не уступать Вортимеру. Он дождется своего часа и позволит Вортимеру стать клином, а они с Утером будут молотом, который вгонит клин в образовавшуюся трещину. Тем временем в Малой Британии ожили и расцвели надежды; предложения о помощи войсками и заключении союзов поступали непрерывно, окрестности сотрясал топот копыт и марширующих ног, с улиц саперов и оружейников до поздней ночи доносился звон — люди удваивали усилия, чтобы за время, в которое раньше делали один клинок, делать теперь два. По крайней мере, приближался перелом, и когда он наступит, Амброзий должен быть готов и исключить малейшую возможность неудачи. Не ждут полжизни, выковывая смертоносное копье, чтобы потом метнуть его наугад во тьму. Не только люди и снаряжение, но время, вдохновение и даже ниспосланный небесами ветер должны быть на его стороне, и сами боги должны открыть перед ним врата. И для этого, сказал он, боги направили к нему меня. Именно мое появление в такой момент, предрекшего победу и исполненного видением непобежденного бога, внушило ему уверенность (и, что более важно, вместе с ним и солдатам), что приближается, наконец, время, когда он сможет нанести удар с уверенностью в победе. Так он расценил мое появление — как обнаружил я к немалому своему страху.

Уж конечно, я никогда больше не спрашивал его о том, как он намерен использовать меня. Амброзий достаточно определенно дал понять это, и со смешанным чувством гордости, страха и страстного желания я стремился узнать все, чему меня могли научить, чтобы открыть себя той силе, которую только я и мог предложить ему. Если он хотел иметь под рукой готового прорицателя, то был, должно быть, разочарован; за все это время мне не открылось ничего важного.

Знание, по-моему, закрывает врата видений. Но это было время обретения знаний; я черпал знания у Белазия, пока не превзошел его, учась, как никогда не учился он, способам практического применения расчетов, бывших для него лишь искусством — как для меня песни; но мне приходилось применять в деле даже песни. Я проводил долгие часы на улице Саперов, и нередко ворчливому Кадалю приходилось оттаскивать меня от какого-нибудь лоснящегося смазкой изделия, делавшего меня, по его словам, непригодным для общения с кем-либо, кроме, разве что, раба при бане. Я также записывал все, что смог вспомнить, из наставлений Галапаса по медицине и набирал практический опыт, помогая при каждом удобном случае войсковым врачам. В пределах лагеря и города я был свободен и, опираясь на имя Амброзия, набросился на эту свободу, как молодой волк на впервые выпавшую возможность наесться досыта.

Я учился непрерывно, учился у всех мужчин и женщин, что встречались мне на пути. Я всматривался, как обещал, в свет и тьму, в сияние солнца и в заросший пруд. Ездил с Амброзием к святилищу Митры возле усадьбы, с Белазием — на сходки в лесу.

Мне дозволялось даже сидеть молча на встречах графа с его полководцами, хотя никто не делал вида, будто я могу быть полезен в этой области, «разве что, — как сказал однажды Утер с веселой злостью, — он вознесется над нами и подобно Иисусу остановит солнце, чтобы дать нам побольше времени закончить настоящее дело. Хотя, шутки в сторону, он мог бы помочь победе… Люди, кажется, считают его чем-то средним между посланцем Митры и щепкой Креста Господня — при всем уважении к тебе, братец — и я чертовски уверен, что он полезнее, стоя на холме у всех на виду как счастливый талисман, нежели на поле битвы, где он и пяти минут не протянет». Он еще и не то говорил, когда в шестнадцать лет я прекратил ежедневные тренировки в фехтовании, дававшие навыки едва достаточные, чтобы уметь защитить себя, но отец мой просто рассмеялся и ничего не сказал. Я полагаю, он знал, хотя самому мне это было неведомо, что у меня есть какие-то иные способы самозащиты.

Таким образом, я учился у каждого; у старухи, собиравшей растения, паутину и водоросли для врачевания, у путешествующих торговцев вразнос и лекарей-шарлатанов, у коновалов, у прорицателей, у священников и жрецов. Я слушал разговоры солдат близ таверн, беседы офицеров в доме отца, болтовню мальчишек на улицах. Лишь об одном я не узнал ничего: к тому времени, как я в семнадцать лет покинул Бретань, я ничего не знал о женщинах.

Когда я думал о них — что случалось довольно часто — то внушал себе, что у меня нет времени, что для таких дел впереди целая жизнь, что сейчас есть дела поважнее. Но, наверное, на самом деле я их просто боялся. Поэтому я гасил свои влечения трудом и, сказать по правде, считаю, что страх тот исходил от бога.