Мэри Стюарт - Кристальный грот

Он поднял брови, но ничего не сказал.

— Ты запретишь? — спросил я.

— Нет. Ты пойдешь?

— Да.

Я заговорил медленно, и очень серьезно, подыскивая слова:

— Господин, когда ищешь… когда я ищу, приходится заглядывать в самые странные места. Человек не может смотреть на солнце, он может лишь смотреть вниз, на его отражения в предметах земного мира. Если оно отражается в грязной луже, оно по-прежнему остается отражением солнца. И нет такого места, куда бы я не заглянул, чтобы разыскать это отражение.

Он улыбался.

— Ты так все понимаешь? Что ж, тебе не нужна охрана — кроме, разве что, Кадаля. — Амброзий облокотился на край стола, теперь уже расслабившись и непринужденно. — Она назвала тебя Эмрис. Дитя света и бессмертных. Порождение волшебства. Ты знал, что означает твое имя?

— Да.

— А разве ты не знал, что оно значит то же, что и мое?

— Мое имя? — глупо сказал я. Он кивнул.

— Эмрис… Амброзий; это одно и то же. Мерлин Амброзий — она назвала тебя моим именем.

Я уставился на него.

— Я… Да, конечно. Мне и в голову не приходило.

Я рассмеялся.

— Ты чего смеешься?

— Из-за наших имен. Амброзий, Князь Света… Она говорила всем, что мой отец — Князь Тьмы. Я даже слышал об этом песню. Мы в Уэльсе обо всем слагаем песни.

— Когда-нибудь ты обязательно споешь ее мне. — Затем он вдруг стал серьезным. Голос зазвучал глубоко. — Мерлин Амброзий, дитя света, посмотри теперь в огонь и скажи мне, что видишь. — Затем, когда я поднял на него озадаченный взгляд, он настойчиво произнес: — Сейчас, этой ночью, прежде чем огонь погаснет, когда ты устал и на лице твоем лежит печать сна. Смотри в угли жаровни и говори со мной. Что станет с Британией? Что будет со мной и с Утером? Теперь смотри, сделай это для меня, сын мой, поведай мне.

Все было напрасно; я бодрствовал, а огни в жаровне затухали; сила покинула меня, осталась только комната, в которой были лишь быстро гаснущие тени и мужчина, беседовавший с мальчиком. Но из любви к нему я обратил свой взор на угли. Наступила полная тишина, нарушаемая лишь шорохом оседавшего пепла и потрескиванием окалины на остывавшем металле.

Наконец я сказал:

— Я не вижу ничего, кроме угасающего в жаровне огня и горящих угольев.

— Смотри еще.

Я чувствовал, как по телу моему заструился пот, капли его стекали по крыльям носа, из подмышек, в пах, пока мои бедра не стали липкими. Ладони были плотно зажаты между коленей, так что заболели кости. Голова разламывалась. Дернув ею, чтобы стряхнуть пот, я поднял глаза:

— Господин, все напрасно. Прости, но это бесполезно. Не я распоряжаюсь богом, он мной распоряжается. Когда-нибудь я, может быть, и смогу видеть что-то по своему желанию или по твоему приказу, но теперь это приходит само — или не приходит совсем. — Я протянул руки, пытаясь объяснить. — Это как будто ждешь под затянутым облаками небом, вдруг налетает ветер, гонит их и образуется просвет, из него падает луч и озаряет меня — иногда всего, иногда же меня касается лишь краешек летящего столба солнечного света. Когда-нибудь я смогу видеть весь небосвод. Но не сейчас. Я ничего не вижу. — Изнеможение, овладевшее мной, звучало в моем голосе. — Извини, господин. Я не могу помочь тебе. У тебя пока нет своего прорицателя.

— Нет, — сказал Амброзий. Он положил мне на плечо руку, и когда я поднялся, притянул меня и поцеловал. — У меня есть лишь сын, который еще не ужинал и совершенно вымотан. Иди спать, Мерлин, и проспи остаток этой ночи без снов. Для видений у нас будет еще уйма времени. Спокойной ночи.

В ту ночь видения меня больше не посещали, зато был сон. Я никогда не рассказывал о нем Амброзию. Я снова увидел ту пещеру на склоне холма, и девушку по имени Ниниана, едущую через такой же туман, и мужчину, ждущего ее у пещеры. Но лицо той Нинианы не было лицом моей матери, и мужчина у пещеры не был молодым Амброзием. Это был старик, и лицо его… То было мое лицо.

Я провел с Амброзием в Бретани пять лет. Оглядываясь на те времена, вижу, что многое из случившегося там помнится мне по-другому, подобно рассыпавшейся мозаике, которую годы спустя собирает человек, почти забывший первоначальную картину. Кое-что вспоминается отчетливо, в буйстве красок и до мельчайших деталей; другое — более, может быть, важное — предстает подернутым дымкой, будто всю картину присыпала пыль случившегося позднее — смертей, горя, перемен в сердце. Места событий я всегда помню хорошо, некоторые так отчетливо, что даже сейчас кажется, будто я могу войти в них, что достань у меня сил сосредоточиться и вернись та сила, что некогда окутывала меня подобно одеянию, я мог бы даже воссоздать их здесь во тьме, как воссоздал некогда Хоровод Великанов для Амброзия в те далекие годы. Места помнятся отчетливо, также и идеи, казавшиеся мне тогда такими новыми и блестящими, а вот люди — не всегда; когда я роюсь в памяти, то нередко спрашиваю себя, не путаю ли одного с другим, Белазия с Галапасом, Кадаля с Сердиком, офицера-бретонца, имя которого я забыл, с капитаном на службе у моего деда в Маридунуме, попытавшимся однажды сделать из меня фехтовальщика, к чему, по его разумению, не мог не стремиться принц, пусть даже незаконнорожденный. Но когда пишу об Амброзии, мне кажется, будто он сейчас здесь, со мной, и лучится светом на фоне мрака, как тот человек в шапочке сиял в мою первую, колдовскую, морозную ночь в Бретани. Даже без окружавшей меня некогда магической силы я могу вызвать в воображении на фоне тьмы его глаза, пристально всматривающиеся из-под нахмуренных бровей, его крепко сбитое тело, лицо (оно теперь кажется мне таким молодым), черты которого затвердели под воздействием всепожирающего, настойчивого желания, направлявшего его взоры на запад, к его собственному закрытому для него более двадцати лет королевству — за эти годы он вырос, стал из ребенка графом Бретонским и создал, несмотря на бедность и слабость, военную мощь, что мужала вместе с ним, ожидая своего часа.

Сложнее писать об Утере. Или, вернее, трудно писать об Утере в прошедшем времени, как о части истории, завершившейся много лет назад. Он здесь, со мной, и стоит у меня перед глазами даже более живым, чем Амброзий. И в то же время он не здесь, не во тьме — ибо здесь, во тьме, находится лишь та часть моей сущности, что была когда-то Мирддином. Та же ее часть, что была Утером, сейчас снаружи, под солнцем, хранит неприкосновенность берегов Британии, согласно плану, что вложил в него я, плану, который тем летним днем в Уэльсе показал мне Галапас.