Марк Даниэль Лахлан - Песнь валькирии

Ночь высасывала свет из земли, и Тола чувствовала, как на нее накатывает невероятное равнодушие. Однако она должна идти. И Тола пошла — мимо черных остовов сгоревших домов, мимо руин, засыпанных пеплом. Сначала ступни ее не чувствовали ничего, а затем взорвались болью, как только к ним опять прилили кровь и тепло.

Она еще не знала, как потащит Луиса, но была уверена, что, если понадобится, у нее хватит сил нести его. Впрочем, это был другой вопрос. Мутная луна зависла над рекой, и ее света едва хватало, чтобы разглядеть все вокруг. Тола чувствовала, что Луис жив, но когда ее разум проник в его сущность глубже, она отшатнулась. Что бы ни таило его сердце, оно не хотело сплетаться с ее мыслями.

Он вызывал у нее дрожь. Вместо пустоты она ощущала внутри него что-то страшное — хищное, вонючее, рычащее, живое. Ее лишь утешило то, что оно не было голодным. Его враждебность просто бурлила, словно вода на медленном огне, и ничто, казалось, не могло заставить ее проснуться, даже ощущение, что Тола представляет угрозу.

Только когда Тола дошла до столба, она поняла, что Луис привязан выше, чем она могла дотянуться. Стоит ли вообще пытаться освободить его?

Тола прикоснулась к его ноге, но так и не почувствовала, холодная она или теплая. Ее пальцы окаменели и не ощущали ничего. Тола попыталась взобраться на столб, но замерзшие руки не слушались, и она никак не могла за что-нибудь ухватиться.

На вершине холма послышались голоса — в разговоре двух мужчин не было никакого юмора, только угрюмое горе и злость из-за погибших. В холодном неподвижном воздухе шум льющейся мочи звучал подобно водопаду.

Тола обыскала сожженный причал. Среди руин сгоревшего дома она нашла большой круглый камень и покатила его к столбу, обдирая в кровь замерзшие руки. Камень был тяжелый, но спуск к реке шел под уклон, поэтому он катился легко. Слишком легко. В какой-то момент она не смогла удержать его и камень вырвался из рук и ударился в столб. Луис зашевелился. Звук льющейся мочи стих. Она стояла, боясь вздохнуть. Казалось, прошла вечность, прежде чем мужчины на холме возобновили беседу.

Она встала на камень, держась одной рукой за столб, а другой изо всех сил крепко сжимая лезвие ножа. Руки Луиса были связаны над головой как раз там, куда она могла дотянуться, и Тола стояла на камне, думая, что упадет или случайно порежет мужчину на столбе. Он застонал и шевельнулся.

— Тише, не кричи, я сейчас срежу веревки. — Она не сказала «спасу тебя», потому что знала, как относятся фермеры из долины к физической помощи женщины. А как к этому относятся воины?

Веревки сопротивлялись и растягивались.

Слышались шаги норманнов и громкая перекличка. Должно быть, сменялись ночные часовые.

Она продолжала бороться с веревками.

Он опять что-то пробормотал. Что он говорит?

Луис свисал со столба. Его удерживала только одна тонкая веревка.

Она начала перепиливать последнюю веревку. И тут прорезался его голос.

— Не нужно, — произнес он. — Не освобождай меня. Не нужно. Это опасно для тебя.

Наконец веревка поддалась и лопнула, он упал беззвучно, но не обессиленно, как она ожидала, а на четвереньки, словно зверь. У Толы даже мелькнула мысль, что испытание не навредило ему.

— Беги прочь, — сказал он. — Я еще не владею собой.

Крутя головой в разные стороны, Луис втянул ноздрями воздух, чтобы уловить запах. Затем застыл, устремив взгляд на мост.

— Спасайся, — промолвил он. — Живи. Я вернусь к тебе.

— Я боюсь. Ты должен помочь мне.

Он повел ее вниз, к реке, где на воде, словно замерзший комар, качалась маленькая лодка.

Луис посадил Толу в лодку, и она заметила, что, несмотря на мороз, по нему струился пот.

— Ложись на дно, — скомандовал он. — И когда будешь далеко отсюда, пристань к берегу и разведи огонь. Не бойся. Я найду тебя. Пожалуйста. Уходи. Злоба переполняет меня.

Он взял ее за руку. Темный волк, который завладел ее мыслями, изматывающими, зовущими и желающими его.

— Ты нужен мне, — произнесла она.

— И ты мне.

— Пожалуйста.

Она сжала его руку окаменевшими от холода пальцами.

— Я враг судьбы, враг смерти, — сказал он.

— Тогда убереги меня от судьбы и смерти.

Он обнял ее.

— Я так долго по тебе скучал, — произнес он. — Я…

Она не знала, что думать, но чувствовала к этому человеку сильное влечение, не имевшее ничего общего с похотью или страстью. Он был необходим ей. Он заполнял ее сущность. Он вызывал в ней чувство вины, когда она думала о Хэлсе. Она любила Хэлса. Но это чувство было другим — влечением луны к ночи. Непреодолимым. Он тоже чувствовал влечение, и не нужно было быть провидицей, чтобы это видеть.

— Ложись на дно, — снова сказал он.

Она легла на спину и стала глядеть сквозь тонкую дымку тумана на ледяную луну.

Он положил в лодку весла и оттолкнул суденышко от берега. Как может живое существо столько вынести? Как могло статься, что человек, так долго провисевший обнаженным на холоде, был жив? Почему с ним ничего не случилось?

Он шагнул в лодку и лег рядом с ней, согревая теплом своего тела.

Течение подхватило их, и она плотно завернулась в плащ. Вот так, по преданиям, уходили старые короли, но на горящих, а не замерзших кораблях.

Когда они нашли Гилфу, тот стоял в церкви, преклонив колени, и молился.

— Как же мы потеряли его?

— Да ладно. Убей его, пока командир не вернулся. Живых не оставлять.

— Он может привести нас к другим. Говорю тебе, здесь больше англичан, чем мы обнаружили в округе, я их нутром чую.

— Ты сможешь с ними говорить?

— Нет.

— Тогда убей его.

Гилфа не обернулся, услышав голоса, он даже виду не подал, что понимает, о чем говорят пришедшие. Он чувствовал их у себя за спиной горящими язычками пламени — нежными, изысканными, словно колебание свечи на сквозняке в доме. Странная мысль посетила Гилфу — будто он сейчас в двух местах сразу. Он был в церкви, где массивные опоры устремлялись вверх, к рухнувшей крыше. Но в то же время он находился в корнях большого серебряного дерева, ветви которого покрывали руны. Одна руна была похожа на плющ, обвивающий ствол и устремляющийся к звездам сквозь уши и глаза Гилфы; корни дерева проходили сквозь его голову и, свернувшись кольцами в мозгу, защищали и странным образом обновляли его. Еще один побег пророс из живота, пригвоздив его, словно якорем, серебряными блестящими корнями к земле, и корни эти пели, когда он смотрел на них. Гилфа прекрасно понимал, что говорят пришедшие, как никогда ранее не понимал никого. Не только их слова были понятны, но и души.

Один из мужчин был прожженным авантюристом, им двигала только жажда наживы, а душа пела, словно трава на ветру, предвкушая набеги и грабежи. Другой человек был тверд, как будто вырос из жесткой каменистой почвы, дающей жизнь некоторым растениям. Его душа окаменела от убийств, а ум, словно упрямец, пробирающийся навстречу холодному ветру, ожидал, покуда и зима, и тупая повседневная работа убийцы, и все это противостояние закончатся и он сможет получить то, за чем пришел, — плодородную землю, золотой урожай, полное пузо и крепких сыновей. Он прислуживал авантюристу, уже устал от этого, но по привычке продолжал следовать за ним.