Юлия Мельникова - Львив

Но Шабтай не учел главного: существовать в провинциальном Стрые вместе с диббуком решительно невозможно. Мирослав из-за него не мог ни учиться, ни работать, ни даже нормально общаться. Любитель компьютерных игр, он робел от блеска монитора, мучительно думая, на какую кнопку нажимать. Поэтому раввин изгнал из Мирослава мятежный дух измирского каббалиста, вернув бедняге память и родной украинский язык. Произошло это не сразу. Сначала пришлось ждать полного восстановления здоровья, затем обряду изгнания диббука яростно противились врачи, не верившие во всякую чертовщину, родители Мирослава пытались устроить ему отчитку силами одного униатского священника, что, известно, от диббука нисколько не помогает. Только когда положение обострилось, Мирослав Сунько сам приехал к раввину и упросил выгнать, наконец, этого кошмарного турецкого еврея…

О поездке на велосипедах, буре и молнии Мирослав больше не вспоминает, эти эпизоды начисто стерлись из его памяти. Он снова откликается на свое имя, разговаривает исключительно по-украински, учится в колледже на повара и даже встречается с девушкой, которую зовут Любиша. Она, кстати, не еврейка. Лишь во сне к Мирославу Сунько изредка приходит вредный человечек в зеленом тюрбане и ругается на устаревшем языке.

Он, наученный горьким опытом, не просыпаясь, показывает Шабтаю Цви фигу и тот исчезает. Утром Мирослав уже ничего не помнит.

Бывают дни, когда правоверные иудеи, какими праведниками они б не были, начинают задумываться о смысле одного странного благословления. Произнося барух ата Адонай, маттир эт ха-иссурин, что переводится «благословлен Господь, разрешающий запрещенное» [16] Сабатианцы сделали это благословение своим «фирменным знаком». , нельзя не удивиться. Зачем запрещается, если все-таки разрешается?! Именно это прыгало в голове Менделя Коэна, младшего, но любимого до безумия, сына рабби Нехемии, которого он полагал своим преемником.

Ну почему нельзя?! — думал юноша. Должен же скрываться в этих запретах сокровенный смысл, иначе для чего Тора нам запрещает много чего интересного? Ладно, не стану варить козленка в молоке его матери, потому что выйдет такая гадость, что вырвет. Но отец недавно обручил меня с Лией, а я не могу до хупы даже остаться наедине с ней в одной комнате. Стоит мне прийти к своей невесте, давно не чужой, мы росли вместе, и притронуться, как выскакивает ее родня, начинает кричать: асур, асур ! [17] Запрещено ( ивр .).

Еще Менделя угнетало презрение отца к Шабтаю Цви. Как ни отрицай, а Измирский каббалист, если несколько лет подряд масса народу считала его Машиахом, должен быть человеком незаурядным. Постепенно Мендель разошелся со своим знаменитым отцом во мнении о Шабтае, стараясь черпать сведения о нем лишь от справедливых людей. Это выходило трудно.

Все евреи делились на саббатианцев и ярых противников Шабтая, независимых почти не существовало. Словам о том, что Шабтай Цви якобы остановился на книге «Зогар», а его иврит беден оборотами, поэтому проповеди за Шабтая сочинял Натан из Газы, и многому другому, рассказываемому о Цви, Мендель не хотел верить. Если они меня в малом обманывают, то чего же от них еще ожидать?

Приходилось тайком посещать сходки саббатианцев, что устраивали каждую пятницу жившие в Львове адепты Цви. У Менделя иногда не получалось по пятницам отлучаться из дома: словно читая его мысли, отец нагружал талмудическими респонсами, усаживая вечером за самые каверзные отрывки, и садился рядышком. Но зато когда появлялось несколько свободных часов, Мендель шел к саббатианцам, надеясь узнать о Шабтае то, что, как казалось, от него подло скрывали. Саббатианцы Львова вовсе не были убогими и гонимыми, какими их пытался представить Нехемия Коэн в своих субботних проповедях. В те времена слова «шабсвел» и «шабсцвинник» еще не стали ругательными, а в мессианство Шабтая Цви верили весьма образованные люди, учившиеся в Кракове, Варшаве и Вильно. Они не боялись спорить, сочиняли смелые трактаты, даже знаменитое проклятие Шабтаю Цви, произнесенное собранием самых авторитетных раввинов четырех стран, Ваадом арба арцот в 1670-м году, саббатианцы объявили лишенным законной силы, призывая не обращать на это внимания.

Естественно, что для Менделя Коэна сухое древо ортодоксального иудаизма, увешанное скучными точками и запятыми неукоснительно исполняемого Закона, оставалось не таким привлекательным, как зеленеющее древо Сфирот. Каббала не только утешала сердце, обещая приоткрыть завесу над тайнами творения, но и придавала молодому человеку уверенности.

Изучая «Зогар», Мендель чувствовал себя независимым от жесткой воли родителей, ему приоткрывались секреты, которые отец зачем-то скрывал, полагая, наверное, что Мендель еще слишком мал для Каббалы.

Пока у тебя нет ни длинной серебристой бороды, ни круга учеников, ты не имеешь права на собственное мнение, сказал Нехемия Коэн сыну. Ты очень молод, чтобы бросаться самостоятельными суждениями. И не думай, что я тебя обижаю. Ты не пережил того же, что и я, не ведаешь, какие страшные вещи могут произойти из-за невовремя произнесенного заклинания или неверного толкования какого -нибудь слова. Учись у меня, слушай мои комментарии, заимствуй мои трактовки, а через лет 20 поговорим на равных!

Мендель возмутился. У него уже первые черные волоски на подбородке пробиваются, а отец все маленьким считает! 20 лет смиряться, молчать, отказывать себе в изучении самого интересного! Что я ему, раб, что ли?

У меня своя голова есть! И не какая-нибудь дурная, а умная, коэновская!

Но если умудренный опытом раввин знал, как разрешить опасные противоречия, когда соблюсти букву Закона, а когда допустимо ее нарушить, то юноша легко поддался на саббатианские соблазны. Именно от этого его и предостерегал отец, да тщетно…

Сначала Менделя Коэна поразила смелая интерпретация учения о 12 сфирот. Если многие поколения каббалистов предполагали, что с приходом Машиаха связана только сфира «гвура», выражающая силу и мощь Творца миров, то Шабтай Цви пришел к неожиданному выводу: началом избавления станет раскрытие сфиры «тиферет», красоты и великолепия. Только она по-настоящему выражает суть Всевышнего.

Если бы мир не был прекрасен, его не стоило бы создавать — учил Шабтай.

А раз мы красоту не видим, значит, живем вовсе не там, где должны. В настоящем мире все гораздо красивее, нежели здесь!

Мендель Коэн растеряно посмотрел на замшелые крыши, истекающие сыростью стены домов гетто. Вся Староеврейская улица, на которой он родился и вырос, предстала грязной, замусоренной, пропитанной испарениями сточных рвов. Словно распахнулась испачканная жирными руками дверь и из третьеразрядного борделя на Векслярской высочила неряшливая, опухшая потаскуха, с синяком под глазом, с черной каймой ногтей, бывшая когда-то завидной красавицей. Мендель поморщился.