Марк Ланской - Битые козыри

Торн вопрошающе посмотрел на Лайта.

— Чем он тебя так испугал? — спросил Лайт, повернувшись к Милзу.

— Я представил себе, что таких диков станет вы пускать на конвейере какая-нибудь корпорация…

— Ну и что! — воскликнул Торн. — За патент на Дика мы получим любую сумму, какую осмелимся назвать.

— А какой суммой ты оценишь тот урон людям, который принесут мэшин-мены, вытеснив их с последних рабочих мест?

— Опять политика, — поморщился Лайт. — Дело не в деньгах, Бобби. Ведь это действительно великолепная технология! Он еще далек от совершенства, этот экземпляр, но если над ним помудрить, может получиться прелюбопытнейшая модель.

Милз включил канал общего обзора. По нему не передавалось никаких программ. Абонент просто получал возможность наблюдать жизнь в любой точке Земли. На экране сменялись изображения безлюдных заводских цехов, кишащих людьми улиц, переполненных психиатрических больниц…

— Сотни миллионов наших соотечественников, — не комментируя, а как бы рассуждая сам с собой, говорил Милз, — работают по четыре часа в неделю. Это счастливцы… Остальное время у них отняли автоматы, думающие машины и те роботы, которые уже давно стали конкурентами человека в борьбе за место на Земле. Уже сейчас избыток незаполненного трудом времени привел к невиданному росту психических заболеваний, повальной наркомании и бессмысленно-жестоким преступлениям…

— Мы возвращаемся к старому спору, — устало сказал Лайт. — Жизнь бессмысленна в своей основе. Для нас это аксиома, с которой мы начали свою работу. Люди были несчастными, когда работали по двенадцать часов в день, и стали еще несчастней, получив четырехчасовую неделю.

— В древности они уже ломали первые машины, — напомнил Торн. — Может быть, теперь начнут громить роботов или наших диков. Но они не остановили прогресса технологии тогда, тем меньше у них шансов остановить его сейчас.

— Вы смешиваете разные вещи, — спокойно возразил Милз. — Человек может умереть от голода и от обжорства. Но есть средняя, научно установленная норма питания, которая обеспечивает жизнедеятельность организма. Двенадцатичасовой рабочий день приводил к истощению физическому и духовному. Четыре часа работы в неделю — это обжорство свободным временем. Еще более опасное, чем обжорство едой. Только благодаря труду обезьяний мозг стал человеческим. Лишая людей работы, мы отбрасываем их на пройденные ступени эволюции. Наукой уже вы ведены средние нормы и характер труда, необходимого каждому человеку для полноценной жизни. И все, что угрожает нарушению этих норм, должно быть запрещено. Именно так, кстати, решается эта проблема в странах, где технология планируется и ограничивается в интересах людей.

— Вот, вот! — злорадно вставил Торн. — Я этого и ждал. Тебе лишь бы ограничить, запретить, предписать, связать свободную волю свободного человека и насилием навести порядок.

Не откликнувшись на реплику Торна, Милз продолжал:

— Появление на рынке диков приведет к новой вакханалии. В погоне за покупателями фирмы начнут модифицировать мэшин-менов и превратят их в слуг дьяволов. Вместо критерия разумности появится критерий максимальной прибыльности. Дики не только перестанут отличаться от людей, но сделают их ненужными. Мэшин-менов будет покупать всякий, кто сможет выложить деньги, — любой гангстер. Никакой, даже самый низкооплачиваемый работник не сможет конкурировать с Диком на рынке труда. Люди станут лишними всюду, кроме разве церквей и публичных домов… Неужели, Гарри, тебе так безразлична судьба наших современников, что ты благословишь дальнейшую работу над подобными конструкциями? — указал Милз на Дика, безмолвно слушавшего спор первых людей, с которыми ему пришлось встретиться.

Для ответа Лайту потребовалось много времени. Он просмотрел на экране технологические карты мэшин-мена, навел какие-то справки у ДМ и только после этого сказал:

— В твоих словах есть резон, Бобби. И ты, Дэви, должен согласиться, что предвидеть все последствия появления вот таких двойников человека с огромным физическим и интеллектуальным потенциалом мы не можем. Слишком много вокруг нас дураков и мерзавцев, которые могут использовать Дика в своих целях. Поэтому нам следует подумать, как быть дальше. Этот экземпляр мы демонтировать не будем, пусть работает. Может быть, пригодится для экспериментов с мозгом. Но никому его не демонстрировать и полученной информацией ни с кем не делиться.

— Я с этим согласиться не могу, — четко отделяя одно слово от другого, сказал Торн.

— Какие у тебя доводы?

— Не мы первые, не мы последние. При всяком крутом повороте технологии возникали опасения за судьбы человечества. Но разум всегда справлялся с новыми обстоятельствами. Новое становилось старым, и никакой трагедии не происходило. То же будет и с мэшин-менами. Если уж он родился у нас, чуть позже родится и в других странах, в других лабораториях, а мы останемся в дураках. Мы должны закрепить за собой приоритет и выгодно продать наше детище. А что с ним станет в будущем — какое нам чдело? Много ли думали об этом те, кто открывал тайны атомного ядра, изобретал ракеты и лазерные установки? Человечество все переварило, переварит и нашего Дика.

— Заворот кишок уже близок, — проронил Милз.

— Ты, Дэви, очень своевременно напомнил нам о тех, кто открывал, изобретал, создавал, не думая о последствиях. Именно их печальный опыт и учит нас не повторять ошибок. Ты не поколебал моего решения.

Торн встал, расправил плечи, словно стряхнув с себя какую-то тяжесть, и заговорил с неожиданно появившимися жесткими нотками в голосе:

— Много лет, Гарри, я во всем с тобой соглашался и беспрекословно принимал твои решения. Сколько замечательных, нужных людям открытий погребено в наших архивах… Больше с таким положением я мириться не намерен. Если ты не изменишь своего решения…

— Не изменю, Дэви, — подтвердил Лайт, не дождавшись конца фразы.

— В таком случае я покидаю лабораторию.

— Никого никогда я не удерживал, — спокойно напомнил Лайт. — Но мне было бы очень жаль потерять тебя, Дэви…

***

Вероятно, этот спор не принял бы такого оборота и не повлек за собой столь значительных для обеих сторон событий, если бы задолго до этого не обозначилась и не углубилась взаимная неприязнь между Торном и Милзом. Оба они любили Лайта и ревновали его друг к другу. Но любили по-разному. Для Торна Лайт был сначала проводником в жизненных джунглях, проводником, прокладывавшим и освещавшим дорогу к великой, хотя и неясной, цели. Потом он стал генератором идей, вдохновлявших самого Торна на блестящие и плодотворные эксперименты. Хотя Лайт постоянно напоминал о главной задаче, решению которой должны быть подчинены и вся работа лаборатории, и личные интересы его сотрудников, Торн давно уже перестал верить в достижимость конечной цели и не очень этим огорчался. Создадут ли они первого чева или нет, его мало беспокоило. И витаген, живущий лучами солнца, тоже стал казаться химерой. Тем ценнее выглядели в его глазах те реальные материалы и конструкции, которые уже были созданы в лаборатории и лежали мертвым грузом, вместо того чтобы прославить и обогатить своих создателей.