Марк Ланской - Битые козыри

Они сидели у экрана, на котором демонстрировался процесс синтеза витагенных структур, и не могли удержаться от радостных улыбок.

— Поздравляю, Гарри, ты на пороге полной победы.

— Не зли меня и не приписывай лишнего. Можем поздравить друг друга. Но знаешь, Бобби… — Светлая улыбка на лице Лайта сменилась другой, смущенной, чуть растерянной. — Мне стало страшновато.

Признание было неожиданным. Всегда отважно смотревший в будущее, насмехавшийся над робостью мысли и боязнью конечных выводов, Лайт вдруг испугался. Чего?

— Ты шутишь, Гарри. Ведь мы шли к этому. Ты вел нас, не зная сомнений. И теперь…

— Не обращай внимания… Могу я себе позволить минутную слабость?

— Ты все можешь, Гарри.

— Так с чего начнем? — Лайт опять был серьезным и деловитым.

— Как с чего? С чева, конечно!

Лайт отрицательно покачал головой:

— Чев — это не только витагенные ноги и руки, это еще мозг. А что мы о нем знаем? Минерва все еще далека от цели. Какую программу мы заложим в камеру синтеза? Каткие стволы и ветви вырастут под черепной коробкой нашего чева? Помнишь, мы как-то говорили о гарантиях? О бессмертных мерзавцах… Таких гарантий у нас нет до сих пор. А пока мы их не получим, забудь о чеве.

Пришла очередь растеряться Милзу.

— А как же с этим? — Он протянул руку к экрану. — Закрыть?

— Зачем? Будем пока изучать его возможности. Начнем с простейших.

Они построили из витагена амебу, отличавшуюся от обычной только тем, что, надолго оставшись в темноте, она прекращала жизнедеятельность.

***

Как-то Лайту попался на глаза Рэкс — пожилой доберман, продолжавший служить науке. Время от времени все еще фиксировались его голограммы, по которым изучались изменения, происходившие в собачьей психике по мере старения. Внимание Лайта привлек коротенький обрубок хвоста, удаленного в младенчестве Рэкса согласно законам кинологической эстетики.

— Бобби! Не вернуть ли нам Рэксу его хвост?

Проблемы регенерации органов с помощью витагена у них даже в плане не было.

— Ты думаешь, витаген совместим с обычной тканью?

— Не уверен, но не вижу принципиального запрета.

— Стоит попробовать, — заинтересовался Милз. Минерва занялась исследованием ткани хвоста на грани рубцового образования и к утру следующего дня начала выдавать генетические матрицы для установки, формировавшей клетки витагена. Усыпленного Рэкса уложили на операционный стол, а обрубок хвоста зафиксировали в сосуде с витагенное эмульсией.

Снова Лайт и Милз стали свидетелями зрелища, никогда никем не виданного. Хвост Рэкса рос на глазах. Клетки витагена прочно срастались со старой тканью. Нельзя было без волнения следить, как бесформенная культя исчезает, а вместо нее по точно рассчитанному графику удлиняется, обрастает шелковистыми волосками новый хвост Рэкса.

— Не отрастет ли он метровой длины? — шутя забеспокоился Милз.

— Вот в этом старую дуру не перехитришь. Что касается длины хвоста, она строга и даже пунктуальна.

Вся операция длилась двадцать восемь часов и пятнадцать минут. Проснувшийся Рэкс спрыгнул со стола и остановился, будто соображая, откуда появилась сзади непривычная тяжесть. Он неуверенно помахал хвостом, лег на пол и повернул голову, чтобы получше разглядеть неожиданное приобретение, лизнул его, понюхал, ничего не понял и побежал кормиться, — здорово проголодался.

Несколько дней Лайт не разлучался с Рэксом. Новый хвост подвергали разным испытаниям — пытались его жечь, сдавливали тисками, прокалывали иглами, облучали максимальными дозами радиации. Ничего с хвостом не делалось. Рэкс умиленными глазами смотрел на экспериментаторов, ожидая полагавшегося вознаграждения. Потом с хрустом жевал сахар, и выжидал — не придумают ли его хозяева еще какой-нибудь игры с хвостом.

Как всегда после крупного успеха, Лайт и Милз сидели в маленьком кабинете, закинув ноги на «стол раздумья», и молча переживали случившееся — каждый по-своему, Лайт включил старую музыку в исполнении любимых виртуозов и отрешился от всего. Милз не слышал звуков рояля, углубившись в свои мысли.

А когда разговор начался, выяснилось, что они думали об одном и том же.

— На свете много калек, Гарри.

— Много, — подтвердил Лайт.

— Но мы не можем им помочь..»

— К сожалению.

— Жалко детей..:

— Очень…

— Но помочь даже одному — значит возбудить надежду у всех. Пришлось бы забросить все и всю жизнь заниматься починкой.

Прежде чем откликнуться, Лайт дослушал окончание опуса.

— Почему бы не отдать рецептуру… Просто так отдать какому-нибудь мировому центру, пусть организуют…

— Утопия, Гарри. На витаген слетятся все деляги. И прежде всего из него наделают солдат, непробиваемых, несгораемых вояк. Мы боимся создать одного бессмертного мерзавца, а те с великой охотой начнут выпускать тысяч бессмертных палачей.

Молчали долго. Искали доводы — за и против.

— Да, — сказал Лайт. — Мы идем своей дорогой и сворачивать не будем. Ограничимся пока хвостом Рэкса.

Тысячи датчиков передавали не потоки, а полноводную реку информации. С группой подсобных машин Минерва анализировала поступавший материал и была загружена, как никогда раньше. Работа человеческого мозга создавала столь сложную, изменчивую и пеструю картину, что даже простейшая регистрация того или иного состояния требовала несметного количества операций. Одних лишь оттенков какого-нибудь серого или оранжевого цвета насчитывалось сотни. И каждый из них означал что-то свое, неповторимое. Линии сплетались столь причудливо, вспыхивали и меркли с такой скоростью, что только фиксаторы Минервы успевали их классифицировать и укладывать в запасники необъятной памяти.

Пробиваясь к истине, Минерва пренебрегала временем и могла заниматься бесконечными математическими выкладками по любому поводу. Зная эту ее черту и неспособность останавливаться на приблизительных выводах, Лайт напомнил ей, что сроки его жизни ограничены, что он не ждет скрупулезной точности и будет рад даже предварительным результатам.

Обобщенная голограмма, представленная Минервой для обозрения, вызвала у исследователей веселые воспоминания о первой попытке заглянуть в свои души.

— Я хочу предупредить, — начала Минерва, — что материал, который нами использован, ограничен географическими рамками нашего общества. Поэтому и выводы мои нельзя распространять на все человечество. Как видите, между голограммами животных и человека много общего, особенно в части инстинктов. Вы по праву можете сказать Булю или Цезарю: «Все твое нам не чуждо», но добавьте: «Не все наше тебе ведомо».

— «И слава богу!» — ответит Буль.