Михаил Казьмин - Жизнь номер два [СИ]

— И вновь колядинское наследие вам пригодилось, — продолжил я. — Жаровой зажим, в который ты, тетя Ксения, меня захватила, иноки только через полминуты почуяли да смогли погасить. Тоже, кстати, твоя ошибка. Ты же хотела, чтобы все думали, что я от неведомой болезни помер? И как тогда бы смотрелись ожоги с переломами?

— Змееныш… — как раз на змеиное шипение и походил голос, которым боярыня Волкова это произнесла. — Я бы не довела до ожогов. Просто зажала бы твое сердце, да кровь подогрела до того жара, с которым не живут!

— Вот давно бы так, — похвалил я ее откровенность. — А то молчала прямо как рыба, понимаешь…

И тут боярыня заговорила снова. Да как заговорила! Ни в прошлой жизни, ни в этой мне не приходилось слышать таких виртуозных матюгов, сдобренных столь мощным накалом эмоций и искренним желанием видеть меня и половину присутствующих мертвыми. Я огляделся. Лида сидела вся красная и зажимала уши руками, монахи сосредоточенно шептали молитвы, все остальные аж рты разинули, а десятник Семен увлеченно протоколировал вдохновенную речь.

— А ну, хватит! — громовой голос отца Маркела перекрыл поток сквернословия и боярыня заткнулась на полуслове. — Нечего тут укоризнами блядословными да поносными испражняться! — Силен священник, ох и силен!

— Как думаете, Борис Григорьевич, — невинно поинтересовался я, — сию вдохновенную речь суду представить позволительно?

— Кхм, — Шаболдин попытался скрыть усмешку, — по установленному порядку я обязан представить в суд все, сказанное обвиняемой. А там уж суд сам решит, вносить те слова в дело или нет…

— Ну вот, — пора было подводить итоги, — ты-то, Ирина, не желаешь ничего добавить? А то как стрелять в меня, так всегда пожалуйста, как на лестницу меня уронить, стукнув под колено, ты тоже в первых рядах, а призналась пока только матушка… Давай, порадуй нас.

— Да пошел ты! — куда именно, Ирина уточнять не стала. — Одна радость, что хоть девку твою застрелила! И одно жаль, не быть моему сыну отмеченным!

— Ну вот и ты призналась, — отметил я, удостоверившись, что десятник Семен старательно записывает. — А насчет сына твоего ты права. Вот Рудольф Карлович не даст соврать, науке ни единого случая не известно, чтобы могла понести и родить женщина, которой отрубили голову. И ты тоже не сможешь.

— Ксения… Ирина… — на боярина Волкова жалко было смотреть, — как же так? Как вы могли?!

— А ты, как ты мог?! Как мог жить на мои деньги, да пальцем о палец не ударить, чтобы семью поднять?! Все мне делать пришлось! Червяк бесхребетный!

— Забирай их, Борис Григорьевич, — тяжело вздохнув, велел отец. — Видеть этих змеюк больше не хочу!

Губные сноровисто надели на мать с дочерью наручники и повели их на выход. Следом двинулись монахи. Дядя Андрей о чем-то пошептался с отцом и громко сказал:

— Сестра Лидия, подойди ко мне!

Лида приблизилась к дяде с некоторой опаской.

— Я бы мог наложить на тебя заклятие, чтобы ты никому и никогда не сказала, что здесь узнала. Но от брата и племянника слышал о тебе только добрые слова, а потому не стану. Однако ты сей же час сама в том поклянешься. Отец Маркел, примите у девицы клятву и крестное целование!

Деваться девушке было некуда, и молчать об услышанном она поклялась. Зато тут же получила аж двадцать рублей, да не ассигнациями, а серебром — десять себе за все хорошее, да десять брату и его приятелям за помощь в поимке убийц. Ваньке она, конечно, расскажет, но наверняка не все, серьезностью момента девочка явно прониклась. Отказ дяди наложить на нее заклятие — это такое доверие, которое Лида со своей рассудительностью обмануть сама не захочет.

— Филипп, Петр, пойдемте в кабинет, — все тем же командным тоном распорядился дядя. — Да вели, Филипп, закуски подать прямо туда. Отец Маркел, доктор, уж простите, но нам надо посидеть по-родственному. Алексей, свободен. Ты столько не выпьешь…

— А сейчас, сын, тебе пора узнать правду про матушку.

…Отец с дядей Андреем и дядей Петром пили долго — весь оставшийся день после сеанса разоблачений и весь следующий день тоже. Сильны… Я же в эти дни, предоставленный самому себе, изощрялся в поисках способов борьбы с накатившей тоской и скукой. В основном, конечно, это были все те же упражнения с шашкой, но и кое-какое разнообразие мне внести в свою жизнь тоже удалось. Сходил пообщаться с Ванькой Лапиным, в сильно сокращенном виде рассказав ему историю, в которой ему довелось поучаствовать. Хорошо, что с Лидой предварительно обсудили, что говорить, чтобы не получилось так, что от меня он услышит одно, а от сестры другое. Удалось поговорить с Мишкой Селивановым. Он сначала дулся на меня из-за старшего брата, но я его заверил, что в самом ближайшем времени до них доведут необходимые разъяснения по поводу неудавшейся женитьбы, после чего мы просто по-дружески помахали кулаками у него дома. Мишку я опять-таки победил, как и раньше, с помощью предвидения, после этого нормальные отношения у нас восстановились. Сегодня утром дядя Андрей забрал у меня шашку на проверку ее состояния, а боярин Волков отбыл во Владимир. На будущей седмице ожидалось возвращение матушки с Васькой, Митькой и Татьянкой из Ундола, а еще через пару седмиц мне предстоял отъезд в Германию. В общем, вызов к отцу в кабинет стал для меня неожиданностью. А уж то, что я там услышал…

— Мы твою отмеченность скрывали долго, — отец говорил медленно, подбирая слова. Девять лет тебе было, когда Настасья случайно Петру проговорилась… Помнишь, я тебе про семейную магию рассказывал?

— Помню, — подтвердил я.

— Вот матушка и взялась тебя хранить… Предчувствие у нее было, что тебе опасность грозит. Как видишь, не ошиблась. Ты же помнишь, как легко у тебя все болезни проходили?

Это да, помню, еще доктор Штейнгафт всегда удивлялся. Обычно, если жар или кашель, то не больше одного дня держались, да и вообще… Ногу, помню, сломал, лет одиннадцать мне было — уже через полторы седмицы скакал козликом. Вспоминал когда, относил на счет того, что у детей переломы вообще быстро заживают, а оказалось оно вот как…

— А когда эта… — от бранного словца отец удержался, но и имени не назвал, — тебя подстрелила, Анастасия и взялась за семейную магию по-настоящему… Она часть своей жизненной силы тебе отдавала. Знаешь, сын, это хорошо, что ее здесь не было, когда эти две гадины тебя на лестнице подловили… Боюсь, могла бы всю себя на твою защиту потратить…

Да… вот такая она, материнская любовь. И ничего тут не скажешь, потому как никаких слов не подберешь, чтобы ее выразить. И не только ее, но и благодарность за нее. Да само слово «благодарность» тут звучит бессмысленно и ничтожно… Что ж, в любом случае, последняя семейная тайна мне теперь открылась.