Люси Сорью - Стигмата

- Эскорт? - уточнил Кьярини.

- Сколько сочтёте нужным.

- Слушаюсь, господин президент. - ответил Кьярини и замолчал. Берлиньери кивнул сам себе. По крайней мере, у него всё ещё был верный Кьярини, по-настоящему верный; Лангенни или Мариано ему в подмётки не годились, а ведь Кьярини даже не был с Виттевира. Марцианская история знала много случаев, когда правителей предавала их собственная охрана — так, полтысячи лет назад, закончился Консулат и началась Вторая Республика. Но с ним, Радованом Берлиньери, этого не случится.

Как не должно было случиться с Республикой.

- ...Господин президент, - прервал его размышления Кьярини. Берлиньери обернулся. - Я только что получил доклад с поста №17. Посольство Вавилонии пусто, господин президент.

Берлиньери замер, как вкопанный. Он почувствовал, как рубашка вдруг прилипла к телу, покрывшемуся холодным потом.

- Как давно? - хрипло спросил он, пытаясь совладать со своим голосом. Облизнул пересохшие губы.

- Примерно пять часов, господин президент. - после минутной паузы доложил Кьярини. - Пост №17 смог подтвердить это только две минуты назад.

Берлиньери пошатнулся.

Он знал, с самого начала знал, что это неизбежно. С первого дня, когда он занял президентский кабинет здесь, в Администрации. Все пять лет его президентского срока угроза висела над Марцией, как карающий меч, и все пять лет он делал всё, что было в его силах, чтобы предотвратить её.

Он надеялся, что у него будет больше времени.

Он ошибался.

- Пять минут. - пробормотал он. Кьярини внимательно посмотрел на него. - Готовьте кортеж. У нас очень мало времени.

- Слушаюсь, господин президент. - кивнул Кьярини и зашагал вперед. Берлиньери проводил начальника охраны взглядом, часто моргая и тяжело дыша.

У него действительно не осталось времени. И оставался последний шанс.

Предупредить Зеро. Предупредить Федерацию. Сделать всё, чтобы Марция не осталась беззащитной.

Потому что вторжение было неизбежным.

***

Дым клубился над Пьяццале Серениссима.

Белые фасады домов, окружавших главную площадь Республики, почернели от копоти. Обгоревший остов Музея Республики таращился пустыми глазами окон на человеческое море, бушевавшее у его подножия. Колонна Монумента Республики, обычно блеставшая на солнце, теперь была абсолютно чёрной; оборванные флаги, окружавшие её, обвисли, едва дрожа на слабом ветру. Некоторых флагов не было; два флагштока были сломаны.

И повсюду были люди.

Эмилия ван Хаутен шла, протискиваясь через толчею человеческих тел. Гневный шёпот нёсся над головами толпы, то прибывая, то отдаляясь — неразличимый, нечёткий; лишь иногда она слышала то тут, то там обрывки слов, обрывки фраз, проклятия и плач, вырывавшиеся из бурного потока ненависти.

Гнев. Ненависть.

Никто не тронул её. Ни на баррикаде, перегородившей широкий променад улицы Национале, где люди в полицейских шлемах, бронежилетах и с алыми повязками согласились впустить её; ни здесь, на площади. Но взгляды, которые встречали её, ранили сильнее любых слов.

Лео уговаривал её не идти. Но она не могла стоять в стороне. Не после этих двух ночей, когда взрывы и очереди грохотали над Сан-Марко, разносясь по всему городу, она не могла стоять в стороне.

Она должна была быть здесь.

Повсюду её встречал кроваво-алый. На флагах, грязных и иссечённых, высоко поднятых над головами толпы. На шлемах и касках, нанесённый краской или попросту клейкой лентой. На рукавах, повязанный в виде изорванного, истрёпанного платка. На шеях, будто кровавая рана.

Кровь . Казалось, будто всюду была кровь.

Она протиснулась мимо кого-то и замерла, не в силах сдвинуться с места. Отсюда, со ступеней, сбегавших к грязному месиву разобранной мостовой, было видно, как вдоль Пьяццале Серениссима, от улицы Спадария, тянется молчаливая процессия.

Они несли мёртвые тела.

Завёрнутые в красно-зелёную ткань, грязную и окровавленную, они словно плыли над толпой, склонившей головы, упавшей на колени в грязи. Люди с лицами, почерневшими от пыли и копоти, несли их, вышагивая медленно и тяжело, будто почётный караул. Холодная ярость застыла в их глазах. Эмилия видела порванные одежды, кое-как прилаженные бронежилеты, выщербленные от попаданий, грязные руки в перчатках, сжимавшие лежащие на плечах тактические ружья — и даже гравивинтовки, с ужасом увидела она.

Гравивинтовки.

Берлиньери приказал расстреливать их из гравивинтовок.

Она стояла, глядя на процессию, слушая, как вокруг неё бушует гневный, плачущий, проклинающий океан, не в силах пошевелиться. Не в силах даже сдвинуться с места.

Бойня , прошептала она одними губами. Это была бойня. Она не понаслышке знала, что такое гравиоружие… и знала, что оно делает с людьми.

Здесь должны были быть сотни жертв, подумала она. Процессия перед ней всё шла и шла, медленно, тяжело, гневной поступью, неслышно сотрясавшей мир. Сотрясавшей Марцию.

Марцию, которая никогда больше не будет прежней. Не после того, как на её улицах пролилась кровь.

Что-то ударилось ей об ноги, и она вздрогнула, оглядываясь вокруг, глядя вниз. Ей показалось, будто она услышала хлопок ткани об ткань.

Она наклонилась, подцепив обрывок ткани двумя пальцами. Это был флаг — когда-то был флаг, подумала она: теперь от него остался только грязный, испачканный обрывок. Не было зелёной полосы — только оборванные нитки снизу; не было и львиной головы сбоку полотна.

Остался только красный.

Цвет крови.

Эмилия ван Хаутен развернула обрывок и повязала его себе на плечо.

***

Дым струился по каменному каньону улицы Кьяроччини.

Габриэле Зеро стоял на гребне баррикады, разделившей улицу напополам, и смотрел на поле боя, расстилавшееся перед ним. Мостовая и тротуар на подступах к баррикаде были изрыты отверстиями от попаданий пуль; то тут, то там зеркальная поверхность улицы потемнела от разрывов гранат и самодельных бомб. Выгоревший дотла остов автолайнера перегораживал улицу неподалеку от баррикады, изрешечённый пулями; кто-то прицепил на него крошечный красно-зелёный вымпел, дрожавший на ветру. Ступени Музея искусств напротив усеивали капсюли от пуль, брошенные прозрачные витражи щитов, обломки камней — всё, что осталось от сплошного заслона карабинеров, ещё недавно перегораживавшего улицу.

Они ринулись в атаку первыми. И они побежали, когда отсюда, с бетонных утёсов баррикад, раздались первые, нерешительные ещё выстрелы.

Побежали, чтобы вернуться.

Зеро глубоко вдохнул. Его руки, сжавшиеся в кулаки, дрожали; слишком жива была в памяти та ночь. Слишком живо было в памяти то чувство ужаса и отчаяния, когда полицейский спецназ, в доспехах и под прикрытием шквального огня карабинеров, прорвался внутрь, за баррикады, и до Пьяццале Мемориале. Для рефлексного бронекостюма бетонная стена не была преградой. Слишком хорошо он помнил доклады, сыплющиеся на него со всех сторон: про бронетранспортеры, снёсшие баррикады на Пьяццале Серениссима; про гравивинтовки, стрелявшие на Кьяроччини, Спадария и Форнакьяри; про Музей Республики, где спецназ убивал всех без разбору, стреляя сквозь стены.