Ярослав Гжендович - Носитель судьбы

Он развернулся, показав нам широкую спину, покрытую рисунком из шрамов, и снова поднял к губам свой инструмент.

Мы сошли с коней, а тем временем среди листвы снова раздался шепот. Хочешь не хочешь, а пришлось отложить оружие, сняли мы и переметные сумы и отправились за рогатым мужем. Наши кони чуть не стоптали нас, рванув вперед, и исчезли в лесу.

Бенкей оторвал флейту от губ и выругался, а потом снова принялся играть.

Мы вышли на луг под открытое небо, вокруг вставали горы в тумане, поток лениво струился среди травы. Мы с облегчением оставили позади гущу леса, вот только больше не было у нас оружия, кроме ножей следопытов и посоха шпиона, и нигде не было видно наших лошадей.

Человек-конь ждал нас, продолжая играть, а когда мы подошли, то развернулся и зашагал дальше, и музыка плыла за ним, печальная и спокойная.

Таким-то образом сошли мы на дно долины, где среди садов и пологих холмов стояли небольшие избы, крытые камышом. Плодовые деревья как раз цвели, заплоты и стены домов тонули в цветах, и я помню, что вокруг в порывах ветра сыпались лепестки. Впереди шагал рогатый, дуя в свою флейту и странно переставляя ноги: не понять, то ли он танцевал, то ли приходилось ему так шагать, имея конские конечности вместо человеческих ног.

Я заметил, что дома тут другие, чем привыкли строить люди Побережья. Стены были из плетеной лозы и высушенной глины, набитой между слоями плетенки, и стояли они, разбросанные без всякого порядка, а еще вокруг не было никакого вала или частокола.

Однако мы услышали окрик, и в воздухе мелькнул небольшой камешек, болезненно ударивший меня в плечо. А потом прилетел еще один. Я осмотрелся и увидел группку детишек, что разбегались с хохотом среди плодовых деревьев. Выглядели они странно. Более похожие на людей, чем те, что окружали нас в лесу, но, казалось мне, что я и тут вижу те странные глаза, звериные уши и крылышки.

Бенкей выругался и резко оглянулся, а затем поднял камень, которым в него метнули, и взвесил его в руке.

— Брось это, глупец! — крикнул рогатый. — Не осмелься сделать зла ребенку Долины Нашей Скорбной Госпожи! Даже не думай об этом, если не желаешь навлечь на себя диких детей!

— Я не намеревался никому делать зла, — сказал Бенкей со злостью. — Хотел лишь отплатить им той же монетой. Если это, как ты говоришь, дети, то как ты хочешь научить их уважению к другим людям, если позволяешь им безнаказанно обижать других? Как покажешь, что другие страдают, если бросать в них камни?

— Дав им больше любви, — ответило создание и снова стало играть.

Дети захихикали и кинули в нас еще несколько камней, бегая вокруг. Один ударил мужа в лоб. Камешек не был велик, но все равно потекла кровь. Человек-конь скривился, потирая лоб, но растянул в болезненной улыбке губы, и выглядело все так, словно он собирался вот-вот расплакаться.

— Они поймут, — повторил он. — Нужно лишь больше любви.

— Гильермо нашел чудовищ! Идут чудовища! — раздалось вдруг.

— Что значит «Гильермо»? — спросил Бенкей.

— Это мое имя, которое дала мне Скорбная Госпожа. Оно пришло ко мне во сне. Но прежде чем мир охватили урочища, звали меня иначе. Не помню как.

Он остановился на миг.

— Это было дурное имя. Нехорошее. Были в нем насилие и кровь, а Госпожа это ненавидит. Теперь я зовусь Гильермо. Так лучше.

— Но что это значит?

— Это означает меня. На языке, на котором видит сны наша Скорбная Госпожа.

Мы вошли меж домами, двигаясь мимо людей, погруженных в свои занятия: кто-то нес корзину репношки, кто-то толок в кашицу варенную пфасоль в деревянной ступке, кто-то работал при небольшом загоне и тщательно убирал сорняки, перенося их в корзину со свежей землей. Люди эти выглядели странно, будто их скрестили с животными. Были у одних воловьи уши, у других — пятнистая шерсть на спине, странные глаза и лица, у многих были чешуйчатые крылья, грязные и потрепанные, которые наверняка не могли удержать их в воздухе. Одеты они были тоже иначе, чем обитатели Побережья. Не было на них ни штанов, ни кафтанов, ни обуви, прихваченной ремешками вокруг щиколоток, многие ходили голыми или в одних лишь простых рубахах из толстого полотна. Ни у кого не было оружия, даже простого ножа. Они вообще ничего при себе не имели. Все двигались достойно и медленно, будто были больны, и почти не отзывались. Всюду царила тишина. Когда проходили мы рядом, на нас смотрели в молчании и с какой-то печалью, а потом отводили взгляд и снова начинали заниматься тем, что делали, или принимались смотреть вдаль, если не делали ничего. Поведение этих людей беспокоило меня сильнее, чем их странные лица или тела. Я уже насмотрелся на обитателей Побережья и знал, что всегда, больные, печальные или уставшие, они буквально кипят энергией. Если смеются — то отчаянно, если злятся — то прыгают друг другу в глотки. Если не было у них работы, то начинали они играть, петь, пить и рассказывать истории. Разве что были уставшими или серьезно больными, но тогда ложились спать, где бы ни находились. Если были печальны, то пили или плакали. Никогда я не видел, чтобы кто-то вот так сидел и смотрел стеклянным взглядом вдаль или чтобы волокся улицей почем зря.

Лишь одна женщина обратила на нас больше внимания, чем остальные. Была она зрелой, но еще не старой. Покрывали ее зеленые листья, но я не мог сказать, сплела ли она из них одежды, или те росли из ее кожи. Встала над грядками и печально, как и все здесь, взглянула на нас.

— Гильермо, Гильермо… — сказала неодобрительно. — Тебе мало, что наша Госпожа должна плакать над всем миром, так должна она еще возрыдать над тобой? Зачем вновь ты отобрал чудовищ у диких детей и зачем снова желаешь беспокоить ее? Идут за ними смрад крови и насилия, разве ты этого не чувствуешь? Это чудовища, и ничего этого не изменит. Они не превратятся в людей.

Был у нее страдающий голос, но она не злилась: звучало так, будто она жаловалась сквозь сон.

— Нас становится все меньше, Кончита, — сказал рогатый. — Все меньше взрослых. Ты же знаешь.

Женщина покачала головой и склонилась к своей листве, а потом принялась тихо плакать, копаясь на грядке, и более на нас не взглянула.

Рогатое создание, что называло себя Гильермо, показало нам дом, точно такой же, как и остальные, из плетеных стен и грязи, накрытый камышом, окруженный отрядами овощей. Двери были на петлях из лозы, прикрытые лишь на крючок.

Внутри хатки было бедно, ее выкопали в земле, сильно утрамбовав пол; она была примерно в половину роста ниже уровня земли, а потому перед низким входом, куда надлежало протискиваться чуть ли не на карачках, вылеплен был из твердой глины высокий порог, чтобы дождевая вода не натекала внутрь. Ровно из такой же глины вылеплено было возвышение, что служило лежанкой, застеленной гнилой циновкой из камыша. В углублении посредине находился очаг, оправленный сухой глиной и камнями; были тут еще несколько кувшинов и всякие вещи, висящие на палицах, торчащих в стенах поперек помещения. И все. Хатка напоминала какой-то примитивный сарай, а не жилье человека. Полагаю, что когда бы животному потребовался очаг, постель и кувшины, оно бы и выстроило нечто подобное.