Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

— Пусть Мать опекает эту Башню и всех, кто укрылся в ее тени, — ответил Брус, впервые в тот день заговорив.

Нас вывели на внешний двор. Я шел молча, чувствуя, что сердце мое выскакивает из глотки. В любой момент ожидал увидеть храмовых стражников, стену круглых щитов с рисунком Подземного Лона и копий. Мне казалось, что их приведет Мирах или архиматрона, а порой я думал, что нас ждут у ворот.

Вместо этого я увидел нашу трофейную повозку с отремонтированной осью и впряженными в нее теми же животными. Брус взгромоздился на сиденье и замер на кожаных подушках, потом движением пальца приказал раскрыть над собой большой зонт. Я сделал, что он приказал, окинув взглядом тылы повозки, и убедился, что наши корзины, шпионские посохи, узлы с одеждой лежат так, как мы их оставили.

Я взял вожжи и длинный хлыст.

Потом мы долго стояли в молчании и ждали.

Я услышал скрежет запоров, и наконец ворота отворились, впуская немного солнечного света. Я хлестнул мулов прутом, двуколка тронулась, и мы выехали в город. И снова поехали в сторону моста.

Идя, я задрал лицо к солнцу, думая, что вижу его заново. Даже забитая, вонючая площадь, бедные улочки и кривые халупы поселения Аширдым казались мне красивыми.

Однако я знал, что радость моя преждевременна.

Мы катили через город, и где бы ни появлялась наша повозка, люди падали на колени, упираясь кулаками в землю. Я шел и ни разу не оглянулся на торчавшую над окрестностями Красную Башню.

На этот раз перед мостом было немного людей.

Но армейские стояли точно так же, как накануне.

Я взглянул на преграждающие мост боевые фургоны, обвешанные щитами, и снова почувствовал себя так, будто в глотке моей свернулась змея.

— Ни слова, — прозвенел голос из-под маски Бруса.

За столом сидел уже другой десятник. Он обмотал голову платком, попивал воду из баклаги, а ноги поудобнее положил на стол.

В очереди ждали едва несколько человек: одинокий путник, семья с несколькими детьми, старик, опирающийся на палку.

Под стеной, неподалеку от моста, еще не было толпы задержанных. Пока там сидели на корточках лишь трое путников, с руками, сплетенными за головой. Их охранял солдат с копьем, сидевший на бочке и жрущий фрукт. Остальные бродили по площади или сидели в тени под стеной в крикливых группках и играли в кости. Между ними стояла оплетенная ремнями тыква, солдаты передавали друг другу глиняную трубку, бесцеремонно выпуская клубы бакхунового дыма.

Я подумал, что хватило бы хона кавалерии, чтобы разбить их в пыль. И чуть больше, чтобы захватить весь город. Только что дальше?

Когда мы подъехали к первому посту, его командир как раз заканчивал разговор с семьей, сбившейся в тревожную группку. Мужчина и женщина нервно копались за пазухой и в одеждах, а рядом со столиком стояла большая корзина, из тех, в каких носят хлеб, где лежали самые разные предметы. Нож в деревянных ножнах, горсть медяков, украшенные черепаховым панцирем коробочки, немного дешевой бижутерии, цветные тряпки. Или путникам полагалось платить заставе, или были это запрещенные предметы, поскольку я заметил в корзине две украшенные металлом тыквы на ремнях, в которых в дороге носили пальмовое вино, а еще красивую трубку из серебра и дорогого дерева.

Женщина с головой, укрытой платком, вздрагивая от сдерживаемых слез, развязала узелок, из которого вынула две маленькие серебряные сережки с хрустальными глазками. Командир оглядел их презрительно, бросил в корзину и кивнул в сторону прохода между повозками.

Прежде чем все попадали при нашем появлении на колени, между повозок успел войти еще и одинокий путник. Высокий мужчина в потрепанном дождевике, с посохом на плече, с лицом, прикрытым полями шляпы путника. Носил он одежду синдара, но по тому, как она на нем сидела, и по осанке он напоминал мне киренена. Путник бросил в корзину горсть новых железных гвоздей и пошел навстречу старухе.

На этот раз нам не пришлось объясняться или ссориться. Хватило двуколки, одежд и тени Башни, что волочилась за нами. Брус даже не стал тянуться за висящим на шее знаком.

Повозку откатили на другую сторону моста, освободив нам проход.

Но едва мы проехали несколько шагов, раздался крик. Сперва хриплый вопль старухи, затем топот и суета. Как только я услышал ее карканье, чуть не потерял сознание, убежденный, что дело во мне.

А в следующий момент увидел, как она бросается к высокому мужчине, хватая его за одежду, тянется к его лицу сухими, искривленными, будто когти, пальцами с большими желтыми ногтями. Путник вырвался и бросился наутек. Безнадежно, на тот берег, навстречу еще двум фургонам.

— Грех! Темнец! Темнец! — верещала Ведающая голосом, что звучал, словно крик сойки.

Один из всадников вскочил на лошадь, но не нормально, а встав ногами на седло, легко, будто вспрыгивая на стол. Еще в воздухе сорвал со спины лук, во второй руке уже держал стрелу, вертанул ими в воздухе в сложном движении и моментально, не целясь, выстрелил — от бедра, плоско.

Бегущий рухнул на землю с оперенным древком в загривке, но сразу подтянул ноги, встал, покачиваясь, и упрямо двинулся на другую сторону моста, к двум следующим повозкам.

Загонщик по ту сторону упер ногу в борт повозки и тоже выстрелил, таким же моментальным движением, словно не раздумывая. Мужчина остановился на полушаге и покачнулся, на его плетеном плаще появилась кровавая точка и проблеск стали. Брякнула тетива солдата, стоявшего рядом с нами на седле, через миг, с коротким шорохом прилетела стрела с той стороны повозок. Но мужчина продолжал идти. Остановился на миг, сломал стрелу, торчавшую у него в груди, потянулся рукой за спину, схватил древко и вытащил вторую. И сразу же его прошили еще две. Стоявший на седле стрелок захихикал.

Казалось, лучники соревновались, кто свалит путника. А мужчина продолжал идти. Весь залитый кровью, нашпигованный торчащими во все стороны древками с пурпурными перышками, держа в ладони обломанный наконечник. Я не мог отвести от него глаз и молился, чтобы он дошел до той повозки. Чтобы удалось ему хотя бы это.

Но через несколько шагов путника пронзили еще две стрелы, и он свалился на камни моста. Попытался ползти, но замер, а я понял, что он все равно победил. Никто не потащит его в башню, никто не разделает, голого, среди дыма и криков, каменным ножом, никто не накормит его кровью старую статую.

Старуха тяжело, со свистом дышала, адептка придерживала ее за плечо. Вторая несла столик.

— Дураки… — выцедила баба. — Его кровь для Матери… Растратили его кровь…

А потом Ведающая услышала громыханье колес нашей повозки и подняла голову. Я смотрел вперед, стараясь не встретиться взглядом с ее слепыми глазами, прикрытыми золотыми бельмами. Старуха вырвалась из рук адепток и, ощупывая перед собой воздух, стала принюхиваться. Вытягивала шею как собака, ноздри ее двигались, словно в поисках следа.