Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

Цветы превращаются в пар, что поблескивает, словно микроскопическая бриллиантовая пыль, разлетающаяся в воздухе.

У меня на руках нет крови, на полу осталось лишь шипящее пятно регенерационного напитка с пивом.

Некоторое время я сижу на постели, потом нахожу в багаже нераспечатанную пачку «Half and Half» и набиваю трубку.

Жду, когда у меня перестанут трястись руки.

А потом вытаскиваю из вьюков свежую одежду.

Маленькие полукруглые деревянные дверки со скрипом уступают, выпуская меня на узкие ступени.

У подножия лестницы, на прикрытом шкурой сундуке, полулежит крупный мужчина с лысым черепом. Хотя я иду тихо, он просыпается и вскакивает на ноги.

Перечеркнутое татуировкой лицо, просиявшее вдруг широкой, волчьей ухмылкой, кажется почти красивым.

— Живой! — кричит радостно Грунф Колючее Сердце.

Одна огромная лапа сдавливает, будто клещи, мое предплечье, вторая приобнимает за загривок. Я отвечаю тем же жестом, мы соприкасаемся на миг лбами.

— Живой! — орет Грунф куда-то вглубь дома. — Живой! Ульф живой!

— Как долго я спал? — голос у меня такой, словно глотка отполирована наждаком.

Слышу шум и перекрикиванья.

— Сегодня третий день, — отвечает Грунф. — Мы дежурили попеременно! Боялись! Под дверьми был виден свет, потом он погас, слышалось ржанье лошадей и вой волков. Когда Атлейф заглянул внутрь, на него набросились нетопыри! Как он убегал! Уж и скальд начал напевать песенку о стирсмане, которого в собственном дворе пугают нетопыри! Под дверью лилась кровь, потом исчезла. Мы уже и за жрецом посылали. Но ты жив!

— Ягоды мне навредили, — говорю. — Где тут у вас баня?

— Как мы тебя принесли, — рассказывает кормчий, — и уверились, что дышишь, бабы едва не подрались за право тебя обмывать. Потом закрылись с тобой в бане втроем.

— При случае покажешь, какие именно, — говорю я. — Надо повторить, а то я ничего не помню.

Очаг в бане еще горячий, есть тут и несколько котлов кипятка.

Сперва я лью воду на камни и сижу в клубах горячего пара, хлеща по коже веником, затем погружаюсь в бочку с ледяной водой, добавляю немного теплой и принимаю нормальную ванну. Тянется оно с час, и вот я — впервые за много месяцев — чист.

После парной и купания чувствую себя лучше, хотя у меня все еще кружится голова, и я слаб как младенец.

Девушка ждет меня перед баней. Молодая, со смуглой кожей и темно-фиолетовыми волосами, связанными в конский хвост. У нее полные губы, выпуклый нос и влажные глаза серны под выразительными бровями.

— Грюнальди говорил, что ты сперва будешь спать, потом купаться, а потом есть. Сказал, что раньше мешать тебе нельзя. Даже Атлейф ждет. Ты, должно быть, кто-то важный. Они стол накрыли, как на Солнцеворот, и ждут. Уже два дня ждут.

— Грюнальди?! — прерываю я, хватая женщину за плечи. — Ты сказала Грюнальди? Он жив?!

— Конечно жив. Пришел сюда на зиму со своими, как и многие другие. Забрали детей, припасы, стада, коней и лодки. Не оставили Змеям ничего, а весной мы их побьем. Вытолкаем назад в их горы.

— Погоди… — я сажусь, ослабевший от облегчения, на какой-то сундук. — Значит… Грюнальди не убили… а те Змеи…

Она смотрит на меня заботливо, чуть склонив голову.

— Где конюшня?!

— Конюшня… — повторяет она. — Грюнальди говорил и то, что будет именно так. Что сперва захочешь поздороваться со своим конем. Вроде бы ты с ним говоришь… Странный ты. Жаль. Такой большой парняга, а, кажется, слабоват на голову. Еще один чудик. Что за времена…

Мои нервы не в лучшем состоянии, поскольку я то и дело умиляюсь. Сперва на конюшне, прижимая голову ко лбу жутковато ржущего Ядрана. Слушаю его глупости, которые гудят в резонаторе: « Ядран ждал, Ядран тосковал, Ядран уже не отпустит Вуко, Ядран был сам… Теперь Ядран и Вуко вместе, вместе …» Глажу его по шее и чувствую, как горячие слезы текут по моему лицу. К счастью, никто не видит. Есть лишь душный запах конюшни, хруст соломы под копытами и полумрак.

Конечно, я привязываюсь к животным. Привязываюсь и к людям. Но обычно меня непросто растрогать. Видимо, со мной не все в порядке.

При виде ожидающих меня за длинным столом Людей Огня я стискиваю зубы, и мне удается сохранить хладнокровие. Лишь пожимаю новые и новые бицепсы и загривки, мы прикасаемся друг к другу лбами, кто-то орет, разливая вино в подставленные рога; женщины хихикают и показывают на меня пальцами.

Я ломаюсь лишь на миг, когда ко мне подводят прихрамывающего семилетку в кожаной шапочке и с серьезным лицом. Это Тарфи. Сын Грюнальди, который не стал крабом. Тарфи сжимает мне предплечье и безрезультатно пытается дотянуться до загривка.

— Ты меня спас, — говорит. — Я этого не забуду, Нитй’сефни.

Звучит так, словно он уже командует четырьмя волчьими кораблями.

— Это честь, — отвечаю я. — Помни об этом до того времени, как станешь взрослым.

Все еще стискиваю зубы, и как-то все идет. Удается не расплакаться.

Самого Грюнальди пока нет, кто-то говорит мне, что утром он отправился на разведку с несколькими своими людьми.

Но согласно тому, что предвидел Последнее Слово, я умираю с голода и теперь имею намерение наесться. Длинный стол, тянущийся до самого изукрашенного стула, на котором сидит молодой Атлейф, — истинная витрина кулинарии.

Это самый богато накрытый стол, который мне приходилось здесь видеть. Вяленая рыба, печеная дичь и птица, почерневшие от копчения сыры, колбасы, квашеные овощи, желтые калачи, одного сыра — три сорта.

Я рву хлеб, разламываю напополам запеченную птицу, хрупаю луковицей.

А потом вдруг вспоминаю похожий стол и дружный крик испуганных людей. Это как вспышка. Как фотоснимок.

Вижу молодого воина Змеев с белым, как бумага, забрызганным кровью лицом, которого я отбрасываю на заставленный стол, между подносами и серебряными кувшинами, тело его скользит на спине, разбрасывая оловянную посуду, я вижу окровавленный клинок, падающий, словно бич, на перекошенные в крике лица женщин и мужчин, вижу кровь, брызгающую на стены.

Это миг, но я застываю со ртом, набитым мясом, и с надкушенным куском в руках.

Вспышка гаснет, остается лишь воспоминание о зале, наполненном паническими криками, вытянутыми ко мне беспомощными, окровавленными руками.

Воспоминание, которого я не помню, но знаю, что оно правдивое.

И страшное.

Потрясение минует, кое-как прихожу в себя. Я уже в силах ополоснуть стиснутое горло холодным пивом, кусок пищи во рту наконец удается протолкнуть в желудок.

Они требуют рассказа. Пристают, просят, а потом скандируют.

Я рассказываю. О Древе, о странствии через горы, о долине драконов, о Песеннике, что живет в сердце горы и которого зовут Бондсвиф Оба Медведя. О сожженных селениях. Об урочищах. А прежде всего, о безумном Песеннике по имени Аакен, который хочет покорить мир. Который собирает соль, мясо, песни богов и подданных. О хороводах слепцов и о призраках, что направляются в его обиталище. История начинается резво, а потому они реагируют довольно стихийно, как зрители в кино где-нибудь в Мадрасе. Удивительно стихийно. Смеются, перекрикиваются, хватаются за оружие, стонут от ужаса или издают испуганные возгласы.