Дин Кунц - Избранные произведения. V том [Компиляция]

— Не будет она гладить. Ты знаешь, что не будет. И мне придется ходить в мятом. — Даже в двенадцать лет вид моей одежды многое для меня значил, потому что мне казалось, что выгляжу я болван болваном.

— Малколм, и не пытайся гладить, когда я уеду.

— Не знаю. Посмотрим.

Какое-то время мы ели молча.

— Неправильно я поступаю, — прервала она затянувшуюся паузу, — уезжая учиться так далеко.

— Что? Не дури. Где тебе дали стипендию, туда ты и едешь.

— Я могла получить стипендию и где-нибудь поближе. Жить дома, а не в общежитии.

— В этом университете есть специальная программа писательского мастерства. В этом смысл твоей поездки туда. Ты станешь великой писательницей.

— Не нужно мне никакого величия, если ради этого приходится оставлять тебя с ними, чтобы потом сожалеть об этом до конца жизни.

Я понимал, что лучшей сестры просто быть не может, веселой, умной и красивой, но знал, что однажды она станет знаменитостью.

Попросив ее научить меня гладить, я чувствовал, что поступил эгоистично, но, по правде говоря, с одной стороны хотел, чтобы она поехала в университет, учеба в котором стала бы первой ступенькой в ее писательской карьере, а с другой не стал бы горевать, если бы она осталась.

— Я не такой уж неумеха, знаешь ли. Раз я так хорошо играю на саксофоне, то и гладить научусь, без риска сжечь дом.

— И вообще, — она меня не слушала, — нельзя стать писателем, лишь пройдя курс писательского мастерства. Нужно, что бы в тебе горел этот огонь.

— Если откажешься от стипендии, я вышибу себе мозги.

— Не мели чушь, милый.

— Вышибу. И почему нет? Как я смогу жить, зная, что загубил твою жизнь?

— Ты не сможешь загубить мою жизнь, Малколм. Наоборот, ты — самая важная и удивительная ее часть.

Амалия никогда не лгала. Не манипулировала людьми. Будь она другой, я бы посмотрел ей в глаза, настаивая на том, что я сделаю себе харакири, хотя знал, что никогда на такое не пойду. Вместо этого я смотрел на отрезанные корочки и делил их на более мелкие части.

— Ты должна взять стипендию. Просто должна. Это лучшее из всего, что когда-либо случалось в нашей жизни.

Я услышал, как сестра положила вилку.

— Я тоже люблю тебя, Малколм, — сказала она после паузы, и какое-то время я не мог ни посмотреть ей в глаза, ни произнести хоть слово.

После того, как мы убрали со стола, она помыла тарелки, а я их вытер, Амалия повернулась ко мне.

— Слушай, а давай испечем овсяное печенье.

— С шоколадной крошкой и грецкими орехами?

— Для мамы и папы мы сделаем их с нарубленными анчоусами и лимской фасолью, чтобы посмотреть на их лица, когда они откусят кусочек. А остальные — с шоколадкой крошкой и грецкими орехами. А потом отнесем тарелку к нашим новым соседям и познакомимся.

Она перечислила все необходимое: противни, миски для смешивания, лопатку, пару столовых ложек, мерный стакан… Поскольку я подозревал, что эта первая из многих проверок, которые позволят определить, можно ли доверить мне паровой утюг, я все запомнил, собрал и принес, ничего не уронив.

Вскоре после того, как мы поставили первый противень в духовку, аромат добрался до гостиной, и мать, оставив телик, подошла к двери в кухню.

— Грязь разводите? — спросила она.

— Нет, мэм, — ответила Амалия.

— А мне представляется, да.

— Только на время готовки. Потом приберемся.

— Сначала следовало сделать все, что положено, по дому, — указала наша мать.

— Все обязательно будет сделано, — заверила ее Амалия. — Занятия в школе закончились, так что времени у нас гораздо больше.

Мать стояла у двери в коридор, в розовом стеганом халате, с растрепанными волосами, легким недоумением на лице, словно наше занятие казалось ей не менее загадочным, чем какой-нибудь сложный ритуал вуду.

— Я люблю овсяное печенье с миндалем, а не с грецким орехом, — наконец изрекла она.

— Конечно, — кивнула Амалия. — Мы собираемся в одну порцию положить миндаль.

— Ваш отец любит овсяное печенье с грецким орехом, но без шоколадной крошки.

— Мы сделаем и такую порцию, — пообещала Амалия.

Мать повернулась ко мне:

— Ты ничего не уронил и не разбил?

— Нет, мэм. Все удержал в руках.

— Я люблю этот стеклянный мерный стакан. Сейчас таких больше не делают.

— Я буду с ним осторожен, — пообещал я.

— Будь с ним осторожен, — наказала она, словно и не услышав моих слов, и вернулась в гостиную к телику.

Мы с Амалией испекли печенье. Прибрались. Я ничего не разбил. И мы пошли знакомиться с новыми соседями.

Поднявшись по лестнице на крыльцо, мы увидели, что входная дверь приоткрыта. Солнце еще оставалось на востоке, горячие лучи проникали под свесы, ложились на пол яркими полосами. Мы стояли на выкрашенных серой краской досках. Амалия держала в руках тарелку с печеньем, я нажал кнопку звонка. Никто не откликнулся на мелодичную трель, и я позвонил вновь.

После третьего звонка, когда стало понятно, что в доме никого нет, Амалия повернулась ко мне:

— Наверное, в дом все-таки залезал вор, несмотря на свет в окнах. Конечно же, только вор, уходя, мог оставить дверь открытой. Ему-то что?

В четырехдюймовую щель между дверью и дверной коробкой я видел купающуюся в сумраке прихожую, а за ней такую же темную гостиную.

— Но почему вор не поленился выключить свет? Может, что-то не так и кто-то нуждается в помощи?

— Нельзя входить в чужой дом, Малколм.

— Тогда что же нам делать?

— Эй? Есть кто-нибудь дома? — позвала Амалия, шагнув к самой двери.

Ей ответило молчание, достойное нашего отца, завтракающего сандвичем на заднем крыльце.

Амалия позвала вновь, а когда никто не ответил, толкнула дверь, чтобы мы могли получше рассмотреть тесную прихожую и гостиную, где все, похоже, стояло, как было и при жизни мистера Клокенуола. За месяц после его смерти никто не приходил, чтобы вынести ставшие ненужными вещи.

— Может, нам пойти домой, позвонить в полицию и сообщить о взломе и ограблении? — предложил я после того, как сестра позвала в третий раз, еще громче.

— А если ограбления не было, ты представляешь себе, что они нам устроят за этот звонок?

Под «они» она подразумевала не полицию. Наша мать только и ждала повода прочитать нам нотацию. Пилила, пилила и пилила за малейшую оплошность, пока не возникало ощущение, что продолжаться это будет до скончания веков. А наш отец, который терпеть не мог материного голоса, которым она отчитывала нас, начинал орать на меня с Амалией, словно именно мы являлись источником раздражающего шума: «Я всего лишь хочу посмотреть этот маленький телик и забыть про говняный день на работе! Неужели это надо объяснять вам обоим?»

— Нельзя входить в чужой дом, — повторил я ее слова.