Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

— Никого, кроме полицейских и Пейдж. Можешь на меня положиться, со мной и Кети девочки будут в порядке. Господи, Марти, что там случилось?

— И еще, ради всего святого, не отпускай девочек ни с кем, даже с полицейскими, если с ними не будет Пейдж. Не отпускай их даже со мной, если рядом нет Пейдж.

Марти вспомнил сердитый голос двойника, брызжущий слюной рот, когда он в ярости произносил:

«Я хочу мою жизнь, мою Пейдж… мою Шарлотту, мою Эмили…»

— Понимаешь, Вик?

— Даже с тобой?

— Только если рядом со мной Пейдж. Только тогда.

— Что…

— Я все объясню позже, — прервал его Марти. — Меня ждут. — Он повернулся и заспешил по центральной аллее на улицу, обернувшись лишь раз и произнеся: — Только Пейдж.

«…моя Пейдж …моя Шарлотта, моя Эмили…»

Дома, на кухне, рассказывая о совершенном на него нападении офицеру полиции, ответившему на звонок Пейдж и появившемуся здесь первым, Марти позволил младшему полицейскому чину обмакнуть его пальцы в чернила, а затем приложить их к бумаге, на которой велся протокол. Им нужно было сравнить отпечатки пальцев Марти и его двойника. Марти было интересно знать, окажутся ли они одинаковыми еще и в этом отношении.

Пейдж тоже подчинилась этой необходимости. У них впервые брали отпечатки пальцев, и Марти, хотя он и понимал, что без этого не обойтись, процедура показалась оскорбительной.

Закончив свое дело, полицейский смочил бумажное полотенце чистящим средством с глицерином, заверив их, что оно снимет все чернила. Марти тер со всей тщательностью, но темные пятна так и остались в порах его кожи.

Прежде чем приступить к подробной даче показаний, Марти поднялся наверх переодеться в сухое и принять лекарство.

Он включил обогреватель, и в доме вскоре стало тепло. Тем не менее дрожь время от времени пронизывала его. Она была вызвана в основном раздражающим присутствием в доме столь большого количества полицейских.

Они были везде. Одни были в форме, другие — в штатском, но все они были незнакомыми Марти людьми, в чьем присутствии он чувствовал себя дискомфортно.

Он не ожидал, что в его владения ворвутся с такой бесцеремонностью. Они были в его кабинете, фотографируя комнату, где началась стычка. Там они вытащили из стены несколько пуль, присыпали отпечатки пальцев, взяли образцы крови с ковра. Они фотографировали коридор, лестницу и фойе. В поисках вещественных доказательств, которые мог оставить двойник, они, не стесняясь, заглядывали в любую комнату, в любой шкаф.

Конечно, они были в доме для того, чтобы помочь ему, и Марти был им за это благодарен. Однако он смущался при мысли, что чужие люди могут заметить, что он и Эмили развесили свою одежду в шкафах сообразно цвету, что он, как мальчишка, копящий деньги на свой первый в жизни велосипед, собирает мелочь в двухлитровую банку, а также другие незначительные, но очень личные детали его жизни.

Особое беспокойство у Марти вызывал полицейский детектив в штатском, которого звали Сайрус Лоубок. Он вызывал у Марти сложное чувство, которое не исчерпывалось просто замешательством.

Детектив мог вполне зарабатывать себе на жизнь, работая в качестве мужской модели, позируя в журналах, рекламирующих «роллс-ройсы», смокинги, икру, услуги биржевого маклера на фондовой бирже. Он был пятидесяти лет, аккуратный и подтянутый, волосы с проседью, сохранивший загар в ноябре. У него был орлиный нос, красивый овал лица, неповторимые серые глаза. Одет в черные мокасины, серые вельветовые брюки, темно-синий вязаный свитер и белую рубашку. Куртку-ветровку он снял. В этом наряде Лоубок умудрялся выглядеть одновременно оригинально и со вкусом одетым, спортивным, хотя его нельзя было причислить к футболистам или бейсболистам. Скорее всего, он занимался теннисом, греблей, управлял моторной лодкой. В общем, занимался теми видами спорта, которыми увлекались в высшем обществе. Расхожий образ полицейского подходил ему меньше всего. Он был похож на человека, рожденного в богатстве и умеющего это богатство сохранить и приумножить.

Лоубок сидел за столом напротив Марти, внимательно слушая его рассказ и иногда задавая ему вопросы, в основном, чтобы уточнить кое-какие детали. По ходу он что-то записывал в записную книжку в спиральном переплете дорогой черной с золотом ручкой «Монблан». Пейдж сидела рядом с Марти, поддерживая его морально. Их было трое в комнате, хотя иногда к ним заглядывали полицейские в форме, прерывая беседу, чтобы посовещаться с Лоубоком. Дважды сам детектив выходил посмотреть на вещественные доказательства, которые сочли важными для этого дела.

Потягивая из керамической кружки пепси-колу, чтобы смягчить горло, пока он рассказывает о своей схватке с двойником не на жизнь, а на смерть, Марти вновь начинает испытывать необъяснимое чувство вины, которое впервые посетило его, когда он лежал на мокром асфальте в наручниках. Чувство это было таким же безрассудным, как и прежде, если учесть, что самым большим преступлением, в котором его можно было бы по праву обвинить — это его пренебрежение к существующим нормам предельной скорости на определенных трассах. Он понял, что на сей раз тревожное состояние вызвано сознанием того, что лейтенант Сайрус Лоубок относится к нему со скрытым подозрением.

Лоубок был вежлив, но немногословен. Эти его многочисленные паузы наверняка имели обвинительный подтекст. Когда» он не делал каких-то пометок в записной книжке, взгляд его светло-серых немигающих глаз был с вызовом сосредоточен на Марти.

Зачем детективу подозревать его в том, что он не до конца правдив, Марти понять не мог. Он мог только предполагать, что многолетняя работа в полиции, необходимость общения с отбросами общества денно и нощно были той почвой, на которой мог взрасти цинизм. Не важно, что там обещала Конституция Соединенных Штатов Америки, полицейский с большим стажем работы, видимо, чувствовал себя правым в своем убеждении, что все люди — будь то мужчины или женщины — виновны до тех пор, пока не доказано обратное.

Марти закончил рассказывать и сделал еще один большой глоток колы. Холодный дождь сделал свое черное дело: нестерпимо болела шея в местах, где душитель оставил красные следы, которые к утру наверняка превратятся в шрамы. И хотя анальгетик, принятый им, уже начинал действовать, повороты головы в сторону вызывали такую острую боль, что он вынужден был сидеть, уставясь в одну точку и не двигаясь.

Лоубок долго сидел, перелистывая свои записи, молча просматривая их и тихо постукивая ручкой по страницам.

Дождь все еще освежал дыхание ночи, хотя это был уже не ливень.

Наверху под тяжестью полицейских, все еще занимающихся порученной им работой, время от времени поскрипывали доски пола.