Вадим Булаев - Зюзя. Книга вторая

Начал с женщины, совершенно седой и ещё совсем не старой. Оскаленные зубы, изуродованное страшной предсмертной гримасой лицо, покрытое запёкшейся кровью; изрезанные мелкими, ровными полосами руки; спадающий на грудь подол старенького, цветастого платья, обнажающий крепкие, полные ноги и широкие, явно познавшие муки родов, бёдра; бросались в глаза и отсутствие нижнего белья, и рубленая рана в области половых органов. Понятно. Изнасиловали, потом глумились.

Перешёл к детям. И у меня волосы встали дыбом. «Страшно» – это не то слово, которое описывает это зрелище. Такого слова вообще нет. Не существует. Не придумали пока его люди.

У обоих мальчиков отсутствовали все пальцы на ногах и некоторые на руках. В районе паха – лишь сгустки кровавой слизи, покрывающие безобразные, рваные раны. На земле валялись куски кожи и мяса, вырезанные у детей острым ножом в районе ягодиц, которыми местные падальщики почему-то побрезговали. Отсутствовали соски. Сползшие вниз рубашонки закрывали детские лица, и я не решился их поднимать. Не сейчас, во всяком случае.

Штанишек, как и трусиков, у убитых попросту не было. Зато была запёкшаяся кровь вокруг анальных отверстий. Даже вглядываться не пришлось, чтобы это заметить.

И вокруг роились и ползали мухи. Зелёные, жирные, надоедливые.

Кто?! Какой изверг мог поступить так с детьми и женщиной? – не знаю. Даже представить себе не могу!

Усилием воли заставил себя идти дальше. Потом похороню, обязательно!

В сгоревший хутор сразу входить не стал, обойдя его по кругу. Картина везде была одна: сплошное пепелище и приторно-мерзкий запах жареного мяса вперемешку с содержимым кишечников и волос.

Никого.

Долго собирался с духом, но вошёл. Как и говорил Коля – здесь было семь дворов, окружённых общим частоколом. Этакий мини-фортик. Только теперь от ограды остались лишь лежащие на земле обугленные огрызки. Некоторые головешки ещё дымились, дотлевая.

Моё внимание привлекло довольно внушительное, расположенное в центре одного из бывших дворов кострище. Подошёл. Это было не кострище – погребальный костёр. Именно он и распространял на всю округу тошнотворные запахи. Среди золы и потухших угольев лежали люди, точнее то, что от них осталось. Черепа, кости, куски несгоревшей плоти, покрытой местами румяной корочкой, остатки одежды. Для скольких хуторян (а в том, что здесь лежали именно они – я ни на секунду не сомневался) это место стало окончанием земного пути – не знаю. Не считал.

Поборов тошноту, позвал разумную:

– Зюзя! Ты можешь нюхом определить – может, где выжившие есть?

– Нет. Пахнет слишком сильно и неприятно.

– Жаль…

Но сдаваться я не собирался. Морщась от вони, нашёл пустое ведро, палку и начал медленно и настырно колотить деревяшкой по железу, обходя вдоль и поперёк каждый двор, заодно заглядывая во все щели в надежде найти хоть кого-то.

Доберман решила повторно осмотреть окрестности. Не нравилось ей тут – и я её понимаю. Потому орал в одиночестве:

– Люди!… Живые!… Отзовитесь!…

Периодически делал паузы и замирал, вслушиваясь… Но нет. Никто не отзывался. Ни стуком, ни криком, ни хрипом. Всё мёртвое…

– Витя! Подойди! – отвлекла меня доберман.

– Что такое?

– Посмотри.

Ушастая красавица уверенно направилась вон из фортика обратно по дороге. Метров через десять за остатками частокола она свернула в кусты.

– Да что там?! – недовольно проворчал я и сразу заткнулся.

Прямо перед моим носом лежало что-то большое, почти в мой рост, длинное, заботливо укрытое сливающимся с листвой армейским брезентом.

Приподнял край, затем со злостью стянул ткань в сторону. Перед моим глазом открылись бережно уложенные узлы с одеждой, рулоны матрацев, горки посуды и прочий житейский скарб. Всё, что неизвестные двуногие ублюдки не вывезли из сожжённого хутора. Так это что, за тряпки людей поубивали?!

Холодная, нечеловеческая ярость заморозила разум. Лица мёртвой женщины, детей, кострище раз за разом вставали передо мной, словно моля о возмездии.

Вспомнились волки. Те, что уничтожили купцов и потом пугали меня своими зверствами. Но между нами в тот момент была неоконченная, просто замершая, старая война. Это их не оправдывает, однако хоть как-то объясняет все те издевательства над покойниками.

А здесь издевались над живыми. Над своими собратьями. Ради барахла.

Ушастая пристально смотрела мне в лицо. Она умная, она всё понимает…

– Витя! Почему вы, люди, так поступаете? Зачем?!

Не смог я смотреть ей в глаза, отвёл взгляд из-за пожирающего изнутри ужаса и стыда за свою расу.

– Мы такие… Мы не любим воевать, но обожаем унижать и издеваться. Не все, но многие… Такова наша природа: ненавидеть тех, кто нас окружает; завидовать им, оправдывая злобой собственную никчемность; хотеть всё и сразу. Добро пожаловать в мир людей! – истерично, звонко выкрикнул я, издевательски-шутовски раскинул руки в стороны и согнулся в нелепом театральном поклоне. – Как тебе?! Нравится?!! Это наш мир! Мир, где все ненавидят всех просто так, от чистого сердца!!! Не переживай, со временем вы полностью скопируете нас, людей. Ты, наверное, не знаешь, но разум даёт не только осознание себя как личности, которой нужно больше, чем есть, спать и размножаться. Он даёт ещё и пречудесное качество: эгоизм – это когда думаешь в первую очередь только о себе. И во вторую тоже, и в третью. А на остальных становится плевать. Ты перестаёшь в них видеть разумных и начинаешь видеть еду, врагов, соперников, которых нужно подчинить или уничтожить. Так что готовься к этому! Пока вы, как раса, молоды и добры, но это ненадолго. И у вас сильные пожрут слабых! С удовольствием, с чавканьем! Просто потому, что могут это сделать!

Доберман на мою истерику ничего не ответила, лишь молча развернулась и пошла обратно. Я ещё некоторое время постоял, приходя в себя, а затем поплёлся следом.

Мне было мучительно больно за то, что сегодня увидела добрая и весёлая Зюзя. Этот шрам в её доверчивой, чистой душе останется на всю жизнь; его нельзя излечить или спрятать в глубинах памяти. Хотелось отмотать время назад и никогда, никогда не вставать на эту старую дорогу; хотелось, чтобы всё было по-прежнему – искренне и с весёлым огоньком.

А ещё я всей кожей чувствовал, что четырёхлапая подруга сейчас многое переосмысливает для себя. И боялся этих её мыслей. Даже не мыслей – выводов. Именно в моём лице она сейчас видит всех оставшихся в живых людей. И эта моя дурацкая истерика…

– Прости пожалуйста нас, Зюзя. Мы не ведаем, что творим… – сейчас, успокоившись, я говорил глухо; не своим голосом, не поднимая глаза от земли. – Если ты изменишь своё решение и вернёшься в Место или ещё куда – я пойму. Действительно пойму. И приму.