Александр Михайловский - Низвержение Зверя

Мы ждали, ждали… Притихшие, мы прислушивались к происходящему, не в силах проникнуть взглядом через высокий кирпичный забор с колючей проволокой поверху. И вот по ту сторону ворот раздались гудки автомобильного клаксона. Очевидно, это были как раз были те, кого так ждали – охранники бегом бросились распахивать тяжелые металлические створки. Затем во двор въехала большая легковая машина и два огромных грузовика в черной раскраске с опознавательными знаками принадлежности к ордену храмовников СС. Из легковой машины вылез подтянутый худощавый офицер в черной форме, а из кузовов грузовиков стали спрыгивать и разбегаться в стороны увешанные оружием солдаты. Их было очень много – слишком много для того, чтобы принести в жертву сотню беззащитных и обессиливших от страха женщин и детей-подростков.

А потом произошло необъяснимое. Офицер, вылезший из легковой машины, подошел к начальнику тюрьмы и, не меняя равнодушного выражения лица, застрелил его в упор из пистолета. Это был странный выстрел – как будто открыли бутылку шампанского… Но оберст Крюгер, сложился пополам, упал на землю и умер. И тут по все территории тюрьмы стали раздаваться похожие хлопки. Пулеметчик с вышки упал с таким звуком, будто шмякнулся мешок с навозом, и следом с грохотом и бряцанием свалился его пулемет. Несколько минут назад все эти люди были живы и предвкушали щекочущее нервы зрелище жертвоприношения – и вот теперь они необратимо мертвы… Но я еще не была уверена по поводу нашей собственной судьбы. Люди, перебившие охрану, выглядели как настоящие храмовники, и никто не ждал от них ничего хорошего. По крайней мере, узники, несмотря на происходящий погром, продолжали стоять на том же месте, где и раньше, в полном молчании.

Наконец наше существование заметили.

– Уведите этих людей обратно в камеры! – махнул рукой с зажатым пистолетом главарь храмовников, – пока все не закончилось, им здесь не место.

Повинуясь командам, отданным на нижнегерманском диалекте, мы повернулись и, ничего не понимая, побрели обратно – туда, откуда нас вывели час назад. Следующие несколько часов Отто плакал, я непрерывно молилась, а Лизхен мирно спала у меня на руках. Тем временем канонада приблизилась к тюрьме вплотную; иногда от близких разрывов с потолка даже сыпалась всякая дрянь. Потом грохот боя обошел нас с двух сторон и немного удалился на запад, в направлении центра города. Мы явно оказались на территории, занятой русскими. И именно в этот момент я подумала, что, быть может, тогда весной мне не стоило сломя голову мчаться в Германию, а лучше было бы на время попросить убежище у Святого Престола… Ведь если Папа Пий сумел договориться с большевиками, то, быть может, и за меня бы замолвил словечко.

И вот дверь в камеру снова открылась… Но по ту сторону были уже не люди в черных мундирах храмовников или тюремные надсмотрщики, а солдаты, одетые в незнакомую мне военную форму цвета хаки. Впрочем, среди них попадались другие, в камуфлированных мундирах, похожих на те, что носят в ваффен-СС, но только без рун «зиг», серебряных черепов, кинжалов со свастикой и прочих атрибутов. И именно они на нижнегерманском диалекте объясняли нам, куда идти и что делать.

И вскоре мы снова стояли на том же внешнем дворе, и наши непокрытые головы пекло полуденное солнце… Только обстановка изменилась. Черные грузовики храмовников исчезли, и вместо них можно было видеть запыленные грузовые автомобили, крашенные в тот же выцветший цвет хаки, что и форма русских солдат. Кажется, что эти машины приехали сюда, в Мюнхен, прямо из Москвы, обогнув половину земного шара…

Мы выстраиваемся на своем прежнем месте, но никто не направляет оружие в нашу сторону. Мы ждем – и вот, наконец, в окружении других русских появляется офицер в пятнистой форме, и я с удивлением узнаю в нем человека, командовавшего людьми в мундирах храмовников, которые и принесли нам спасение.

Все с тем же нижнегерманским акцентом он говорит, что все мы свободны и наше заточение закончилось.

Оглядев нас с выражением сурового сочувствия, он добавил:

– Многие ли из вас, наверное, не имеют куда пойти, не знают, что сегодня будут есть и где преклонят голову… В городе еще идут бои, фанатичные нацисты еще цепляются за каждый угол, но наши товарищи скоро их оттуда вышвырнут. Но все равно это работа займет как минимум день-два, а до того отпускать вас туда просто опасно. В своей полосатой тюремной одежде вы будете мишенью для любого врага. А посему здесь неподалеку, в нескольких километрах на запад, у местечка Хартхаузен, на опушке леса уже разбит палаточный лагерь, предназначенный для несчастных бедолаг вроде вас…

Тут у меня возникло подозрение, что нас хотят переместить из одной тюрьмы в другую или, быть может, даже расстрелять где-нибудь в лесу без лишних свидетелей. Вот такой я человек, видевший в жизни слишком мало хорошего, и к тому же за последнее время приученный больше всего бояться именно русских. Мне казалось, что если меня выпустят за ворота, а побегу от этих людей со всех ног, насколько мне позволит тяжесть Лизхен на руках и коротенькие ножки Отто. И, похоже, подозрения в чистоте русских намерений возникли не у меня одной.

Какой-то мальчишка слева от меня выкрикнул:

– А почему бы вам, господин офицер, не оставить нас на пару дней в наших камерах? Тут, по крайней мере, в дождь с потолка не каплет, не то что в палатке. А потом, когда все кончится, вы нас отпустите и мы пойдем домой…

Офицер совершенно спокойно ответил:

– Эта тюрьма нужна нам для употребления по прямому назначению. Скоро в ваших камерах появятся новые постояльцы, и вы догадываетесь, кто это будет…

Ответом ему стали нечленораздельный гомон и чьи-то неуверенные крики «Рот фронт!»…

Когда шум стих, он добавил:

– Впрочем, любой, кто не захочет отправиться в Хартхаузен, может идти на все четыре стороны. Мы его задерживать не будем. Но только если он попадет в беду на самом пороге свободы, пусть потом не обижается и не говорит, что мы его бросили в беспомощном состоянии.

После этих слов восторженных криков не было; люди просто не понимали, куда им идти и что делать дальше. Они растерянно переглядывались и переминались, словно ожидая услышать что-то еще.

А офицер сухо распорядился:

– Женщины с детьми – две правые машины, остальные сами выбирают свои места. Те, кто хочет покинуть нашу кампанию – выходят за ворота и идут на все четыре стороны. – Взглядом исподлобья он обозрел нашу толпу. – Ну, что же вы стоите – вперед!

И вот я, которая намеревалась бежать куда глаза глядят, послушно пошла к грузовикам направо. Там улыбчивая веснушчатая девушка в русской военной форме приподняла Отто, чтобы он мог залезть в кузов, потом подсадила меня, а следом ее подруга подала мне сопящую Лизхен. Забившись в угол грузовика и ожидая когда кузов заполнится женщинами и детьми, я попробовала было попаниковать от того, что я сижу в русской машине, которая скоро поедет неизвестно куда. Но получалось это у меня плохо. Я просто устала бояться. По сравнению со страхом ожидания жертвоприношения этот был какой-то мелкий и несерьезный. И, кстати, насколько я успела увидеть, в сторону ворот направились всего два-три человека, а остальные послушно полезли в машины. Ну немцы же, хоть и антифашисты: офицер им сказал куда идти – и они пошли. Орднунг для этих людей дороже всего.