Дмитрий Глуховский - ПОСТ [litres]

– Ну а… А что с Кольцовым-то в итоге? Телефон там, не телефон?

Егор трет виски. Телефон. Слишком много всего сразу. Слишком много сразу всего.

– Да. Я… Не ходил еще. Поезд этот и… Ну.

– Ясно. Я не поняла, он мой хотел починить, или про новый какой-то?

– Не знаю. Правда, не знаю. Честно.

Люди вокруг вдруг приходят в движение, принимаются переговариваться, как будто очнувшись. Что, закончилась проповедь? Нет, наоборот.

– И когда постучались в ваши ворота и просят о милосердии, сможете ли отказать? Вот, пришел этот час, послано испытание: убогие телом стоят у ваших ворот, и смиренно просят пропустить их, и нет у них другого пути к спасению, как чрез вашу крепость. Сможете ли отвернуться? Сможете ли оттолкнуть их? Я вот глухой, а слышу мольбы их о помощи, ибо слушаю сердцем, как слушаю и вас. Господь забыл их, как и вас забыл. Вы тут все братья. Но разве битва заканчивается, когда генерала оставляет поле боя? Ради него бьетесь или ради друг друга? Ради того, чтоб остаться собою до конца, или ради жестяных медалек? Чтобы выполнить приказ, либо чтобы долг исполнить?! Ради жалованья или ради вечности?!

Мишель трогает Егора.

– Откуда он все уже про них знает?

Егор вздергивает плечи.

– Сердцем слушает.

А отец Даниил уже не нудит, а громыхает:

– Просите у начальников ваших, как просили бы за братьев своих: милости и милосердия! Я сам с той стороны пришел, я знаю – там такие же люди, как вы, с теми же бедами и теми же радостями. Как вам милосердие нужно, так и им! Что было между вами, то давно прошло. Просите, чтобы пропустили их! Спасите братьев своих!

Пиликает телефон.

Полкан срывает трубку: Москва?! Покровский так и не перезвонил ему, телефонисты мычат, что вопрос рассматривается, но генерал закопан в каких-то делах государственной важности. Какие там такие важные дела, хрипит им Полкан, это задавленное бешенство в нем становится хрипом, а они обещают перезвонить потом и отключаются.

Нет, не из Москвы. С заставы – и в переполохе.

– К вам идут, Сергей Петрович! К вам!

Полкан выглядывает: от поезда движется процессия. Дозорные окружают их, но держатся на безопасном расстоянии, как будто одним полем с пришельцами намагничены и не могут приблизиться к ним вплотную. Этих трое – все в плащах с капюшонами и в респираторах, как тот седой, с которым Полкан разговаривал ночью. Катят с собой груженую тележку на рессорах, тележка подскакивает на изухабленной тропе. Что-то на ней под брезентом.

У себя этих людей Полкан принимать точно не собирается. Накидывает бушлат, закрывает бутылку в шкаф и спускается во двор. Караульным командует в ворота этих не пускать.

Встречает их на подступах. Чумные или нет, нечего им делать внутри стен.

– Чего надо? Тьфу ты, бляха! Коновалов! За бумагой сбегай!

Но у этих все есть с собой. Не бумага, а электронный планшет. На, пиши.

Полкан пальцем рисует им на экране свой вопрос, думая о том, не был ли прав Егор, когда толковал ему о паспортах и телефонах. Был?

Главный в тройке приоткрывает брезент, показывает, что на тележке: схваченные ремнями деревянные ящики. Другие двое обернулись к толпе, смотрят во все стороны сразу, как будто боятся, что на них со спины набросятся. На прорезиненных плащах красные кресты во всю спину, лиц под намордниками не видно. Старший, тот самый седой, который спускался к Полкану из поезда ночью, говорит:

– Тут еда. Консервы. Все стерильно, заводское производство.

– И что?

– Это плата. Плата за проезд. Таможенный сбор. Забирайте.

– Не понял!

Полкан показывает надпись на планшете не только начальнику поезда, но и всем собравшимся, склабится: это что ж, товарищи, при всем честном народе мне взятку тут предлагают?

– Мы не можем там бесконечно стоять. Испарения действительно токсичны, мы это уже почувствовали. Больным становится хуже. У них и так поражены легкие, респираторный аппарат. Это для них мучение. Мы отдаем вам часть наших продовольственных запасов, чтобы вы нас пропустили без проволочек.

Полкан берется за бока. Натужно хохочет.

– Так дела не делаются, мил ты человек. Консервы там или нет, мне пока из столицы зеленый свет не дадут, никуда вы не поедете. Так что вы забирайте-ка свое добро, да проваливайте.

Вся троица не движется; седой стоит лицом к нему, двое других боком. Люди шушукаются, и непонятно, на чьей они стороне. Ящики выглядывают из-под брезента, гипнотизируют народ. Тогда Полкан выдергивает из кобуры пистолет, наставляет его на небо и жмет спусковой крючок.

БАХ!

Все трое не шелохнутся, не дрогнули даже. Полкан опускает дымящийся ствол, делает шаг к седому, еще шаг, еще. И прямо на ухо ему орет:

– Следующая твоя будет, ясно тебе?!

А тот отвечает ему негромко, и тоже на ухо – чтобы только он слышал, а не все вокруг:

– Я там больше больных держать не могу. Я немного подожду еще, а потом вагоны открою. Пускай к вам идут.

Он дает знак своим подручным, и те зачехляют ящики обратно. Строятся треугольником, как пришли, и бредут обратно к поезду.

Когда над гаражами гремит выстрел, Егор отчаянно ковыряет скрепкой скважину амбарного замка на дверях кольцовской мастерской. Когда-то он скрепкой орудовал неплохо, но этот замок какой-то хитрый, не поддается никак. Хорошо, вокруг никого – люди толкутся во дворе и за воротами, а тут, за домами, никого.

Скрепка застревает в замке и ломается.

Сука!

Теперь, даже если вернуться сюда вместе с Полканом и связкой ключей, толку будет ноль – а Полкана еще надо заново убеждать. Но оставить все, как есть, тоже нельзя. Начнется потом… И все равно придется признаться.

Внутри гаража стоит низкое жужжание. Так в уличных сортирах жужжит обычно.

Егор озирается вокруг. Соседский гараж открыт – на стене развешан инструмент. Ножовка по металлу – слишком долго. Кусачки – такую цепь не перекусишь. Егор проходит глубже… Кувалда.

Времени на размышления нет. Он хватает чужую кувалду, приноравливается к замку и с замаха, как будто колет дрова, сносит замок со звеньев цепи. Молот ударяет по листовому железу, из которого сварены гаражные двери; гараж гудит, словно огромный тревожный колокол – но никто не спешит на его набат, всем интересней то, что происходит за воротами.

Но времени все равно не так много.

Егор тащит створку на себя – заржавленные петли скрежещут, дверь поддается с трудом. Он проскальзывает в щель и закрывается внутри, чтобы не привлекать к себе зевак-соседей.

Внутри стоит сладкая вонь – такая, что хочется немедленно распахнуть двери обратно. Десятка два жирных мух мечутся по темному гаражу; Егор зажигает фонарь, и они лезут к нему – садятся на руки, на шею, на лоб, пытаются заползти в уголки глаз. Он сгоняет их, шикает, убивает одну, но остальным все равно – за несколько дней взаперти они с ума посходили.