Дмитрий Глуховский - ПОСТ [litres]

Полкан оборачивается на решетки.

– Заткнись! Заткните там его!

Егор обхватывает отца Даниила сзади и рывком отлепляет его от окна, но дело сделано. Люди, которые окружили Полкана, не подпускают его к чадящему трактору, они заталкивают его обратно во двор, пихают к подъезду, и толчки, того и гляди, превратятся в зуботычины.

– Хорош, Петрович. Докомандовался! Вали!

– Иди к цыганке своей! Все!

– У них там жратва есть в поезде! Они поделятся! Ты ж не делишься!

– А давайте к нему в гости зайдем, а, мужики?! Глянем, вдруг че осталось еще?!

Полкан гремит в ответ:

– Ты глянешь у меня! Слышь, паскуда?! Руки убрал! Убрал р-руки, тварь, иначе пристрелю тебя на хер, как с-собаку!

Отец Даниил пытается вырваться; он, хотя и тощ, но жилист – и старше Егора чуть не вдвое. В полумраке они цепляются за что-то и валятся на пол. Отец Даниил смеется.

– Все равно оно уже с этой стороны! Все равно! Все уже сделано!

Он светит Мишель прямо в зрачки – как будто спицами прямо в дырочки пролезает и тычет куда-то в воспаленный нерв, в голый мозг. Разевает рот, шлепает губами, как рыба в аквариуме – не говорит, а издевается.

– Что?! Что?!

Мишель не слышит ничего. Ее сажают, дают воды, и она глотает большими глотками эту теплую воняющую пластиком воду, потом ей трут чем-то уши, она не понимает, зачем – отбрасывают в сторону ярко-красную марлю. Опять вхолостую двигают губами, и она кричит им:

– Не слышу! Я не слышу!

Мир перестает кружиться, останавливается, как карусель, в которой время катания подошло к концу, и Мишель пытается сесть прямо. Она привалена спиной к локомотиву, перед ней стоят двое в брезентовых плащ-палатках, один седой и один еще какой-то здоровяк. У обоих в руках автоматы, на плащах красные кресты.

– Кто вы? Что случилось?!

И тут она вспоминает, что. Все снова пролетает-прокручивается рваными размазанными кадрами перед ней, и она прячет голову в колени и начинает визжать. Она визжит и не слышит своего визга, горло раздирает.

Она оглохла!

Почему? Почему?!

– Почему я ничего не слышу?!

Ей показывают кровь на марле. На уши. Потом снова кровь на марле. Потом на автомат. Что-то тщательно выговаривают, медленно, чтобы она поняла, но она совсем ничего не понимает.

Снова вспыхивает перед ней лицо Саши – жуткое, осатаневшее, не звериное даже, а какое-то… расчеловеченное. Она закрывает глаза руками, но на самом деле ей хочется выцарапать себе глаза, которые все это видели; и Сашу, и деда, и что с ними случилось.

– Что с ними случилось?! Что это было?! Почему?!

Они хлопают ее по плечу – спокойно, спокойно. Но она не может успокоиться. Смотрит в сторону моста – там третий человек в плащ-палатке, взобравшись на приступку, беззвучно лупит в окно поезда из автомата – вспышки, искры.

– Что с ними такое?! Что с Сашей?!

Мишель туго поворачивает голову, смотрит в сторону заставы – там, жмурясь в лучах могучих локомотивных фар, стоят люди, прикрывая лица руками. Дозорные и еще… Целая толпа. Многие зажимают руками уши. Они боятся подойти, не могут, как будто их отделяет от локомотива невидимая стена.

Мишель начинает чувствовать – шеей, кончиками пальцев – вибрацию, которая исходит от тепловоза за ее спиной. Наверное, локомотив все это время гудит, не переставая гудит в полную силу.

Она сидит, привалившись спиной к колесу. Человек с красным крестом показывает ей большой палец: с тобой все в порядке. Она мотает головой, по лицу текут слезы. Нет, нет, ничего не в порядке.

Ее пытаются поднять на ноги, но она пока не может встать. Они не держат ее, хотят отпустить, показывают ей – иди, иди к своим. У нее нет сил.

– Что это было?! Что происходит?!

Из тепловоза появляются еще люди, открывают в бортах локомотива какие-то люки, вытаскивают из них деревянные ящики, по двое берутся за каждый и несут их столпившимся в слепящем свете оборванным людям. Те шарахаются от них, они немо объясняются, размахивая руками. Потом люди с заставы кивают и забирают ящик, а эти в брезентовых плащах возвращаются за следующим.

Седой человек, который склонился над Мишель, останавливает их жестом, зовет к себе, показывает на ящик, указательным и средним пальцем показывает «два», его подручные снимают крышку, достают что-то, передают ему, а он всучивает это ничего не соображающей Мишель.

Она тупо смотрит на тяжелые блестящие предметы, которые лежат у нее на коленях. Это заводские консервные банки, два продолговатых жестяных цилиндра, обмазанные солидолом. На каждом стоит маркировка: «Мясо Тушеное. 1КГ»

Седой человек хлопает ее по плечу: теперь пора!

– Зачем тебе это?! Чего ты их накручиваешь?! Зачем?!

– Зачем? Зачем, спрашиваешь?

Отец Даниил отбрасывает от себя Егора, ногами отпихивает его. Они сидят друг напротив друга на полу, тяжело дыша.

– Зачем тебе этот идиотский поезд?!

– Поезд? Поезд, мальчик, должен проехать в Москву.

– Почему?! Что в нем?!

– А в нем вот такие же, как эти двое. Такие же, как те, которых ты на том берегу видел. Одержимые.

– Зачем?!

Егор вскакивает, отец Даниил поднимается тоже. Егор к нему шаг – он тоже шаг, от Егора. А потом бросается на Егора и плечом оттесняет его с прохода. Егор, оскальзываясь на паркете – таком же еловом паркете, как во всех коммунальных квартирах – бросается к двери, чтобы отрезать отцу Даниилу путь, но тот вместо этого одним скачком влетает в комнату – где в изоляторе устроена его спальня.

Егор колотит в дверь.

– Жорка! Открывай, сука!

На лестнице крики, беготня, но к двери никто не подходит. Тогда Егор делает шаг в комнату к попу. Тот стоит у окна, плечи ходят вверх-вниз – никак не может отдышаться.

– Зачем тебе поезд пропускать?! Что, они вылечат их там, в Москве?!

– Лечить?! Не-ет!

Отец Даниил качает пальцем.

– Они их там не будут лечить. Мы-то пытались лечить. В обители нашей. Пытались усмирять одержимых. Плоть умерщвлять. Заговаривать. Изгонять бесов. От грехов ограждать. И так просто… В тишине, в покое. Нет. Ничего. Затихнуть могут, сколько-то пробудут тихими, а потом опять. Если человеком единожды бесы овладеют, то это навсегда. До самого конца.

Егора начинает знобить. Волосы на загривке поднимаются. Если бы он не видел сам тех людей в реке… Тех людей на мосту… Они ведь не от чего-то бежали, вдруг понимает он. Они бежали к чему-то . Не откуда, а куда. Сюда. На этот берег. На Пост. Мужчины. Женщины. Дети. И только река их не пустила. Отсекла их и уморила.

Он стоит как вкопанный.

– А что тогда? Зачем?! Зачем их – туда?!

Поп смотрит на Егора испытующе. Кивает. И выговаривает – ровно, глухо, не давя ни на какое слово и ни на какой слог:

– Зачем. Затем, чтобы они сожрали эту вашу Москву. Чтобы не было никакой больше Москвы. Как сера огненная, которая пролилась на Содом и Гоморру за великие грехи городов этих. Кара этому проклятому городу за все зло, которое он посеял в мире. Кара.