Дмитрий Глуховский - ПОСТ [litres]

Седой отошел немо командовать своими.

Мишель поднимает за руку и ее тянет к людям другой человек – моложе первого, выше него. В руках у него планшет, при помощи которого он торговался с местными. Мишель не хочет уходить, цепляется глазами за затуманенный вагон.

– Там был Саша! Куда вы его везете? Куда вы везете Сашу?!

Человек пишет ей в планшете: «Иди домой». Мишель выхватывает у него стеклянный прямоугольник и дрожащим пальцем выводит на экране: «Куда вы везете Сашу?»

Он качает головой и карябает: «В Москву». Она моргает, стирает его буквы и заменяет их своими: «Зачем?»

Ей отвечают: «Уходи! Тебе тут нельзя оставаться». И потом еще: «Надо быстрее. Пока ты тоже не стала», и еще – «Одержимой». Стирает, спешит – «Это заразно!».

Мишель всматривается – кажется, молодой мужчина. Она тянется пальцами к его лицу, трогает его щеку – не знает, как попросить иначе. И просит в планшете: «Это болезнь? Их там вылечат?»

Человек отводит планшет в сторону – чтобы осветить Мишель планшетным экраном – сжавшуюся от ужаса девчонку – и читает в синеватом экранном свете ее лицо. Потом отвечает: «Нет. Это не болезнь»

Мишель набирает: «Зачем тогда вы тут едете?»

«Москва наслала на нас это. Мы просто возвращаем это обратно в Москву».

До Мишель медленно доходит: они везут таких, каким стала ее Саша, каким стал ее дед, в Москву, не чтобы их там лечили. Они хотят заразить этим кошмаром Москву. Ее Москву. Она отталкивает от себя планшет со страшными словами и неслышно кричит:

– Нет! Нет, нет, нет, нет!

Впереди, наверное, уже уложили последний отрезок рельсов, люди стоят на четвереньках, колотят беззвучно кувалдами по стальным костылям, пришивают рельсы к шпалам; седой снова проходит мимо, приказывает своим возвращаться в тепловоз – рукой сгребает их с путей. Только молодой остается рядом с Мишель – может быть, никак не может перестать смотреть на ее лицо.

– Нет! Не смейте! Не смейте! Нельзя!

Нельзя ее Москву – Москву с Патриаршими прудами, с зимними катками и летними парками, с гудящими ресторанами и танцами на всю ночь, с Сашиными родителями, умными и добрыми людьми, которые ждут, все-таки ждут ее с Сашиным ребенком внутри, Москву, где живет еще дядя Миша с женой, где могли и ее, Мишель, мама с отцом где-то спрятаться и спастись, Москву, от которой у нее остались только черные картинки в сгоревшем телефоне, Москву, в которую Мишель собиралась вчера идти и всего через неделю до которой могла добраться – губить, нельзя чтобы в нее привезли это !

– Нет!

Мишель отшвыривает от себя вымазанные в солидоле банки с тушенкой – точно такие же, как те, которые ей дарил ее Саша. Отпихивает их, как мерзких сколопендр, как будто солидол жжется.

Человек вздергивает ее вверх – силой ставит на ноги.

«Мы не хотим вам зла! Нам просто надо проехать!»

– Дедушка! Саша! Нет! Не смейте!

Но он, потеряв терпение, тащит ее к заставе.

Егор краем глаза видит, как Полкан снова возникает во дворе. Он подскакивает к окну ближе и кричит, надрываясь, чтобы перекричать беспрестанно гудящий поезд:

– Их нельзя пускать! Нельзя их пускать!

Полкан вскидывается.

– Егор? Ты, что ли?! Ты где?!

– Не пускай их! Они там все такие, как Кольцов! Они одержимые! В поезде! Их нельзя пускать!

– Замолчи!

Егор оборачивается на монаха – и проглатывает язык. Тот стоит в трех шагах и держит его на мушке: в руке пистолет.

– От окна. Отойди от окна.

Егор слушается. Ладно, ладно. Полкана он предупредил – и тот услышал.

Но стоит ему сойти с зарешеченной трибуны, как ее занимает поп. С Егора он ствола не сводит, а Полкану вниз говорит:

– Не пропустишь поезд – застрелю. Поезд уедет – отдам тебе его. Иди к себе! Слышишь?! Не принуждай меня! Не принуждай к закланью агнца сего! Ступай! Назад!

Полкан в ответ ревет, как раненая зверюга:

– Не трожь пацана! Убью на хер! Егор! Слышишь, ты? У меня пульт в кармане! Мост заминирован! Не дай тебе бог какую-нибудь глупость сделать – жму на кнопку! И прощайся со своими туберкулезниками!

Отец Даниил этого не слышит, не хочет слышать.

Егор дергается – монах стреляет.

Вспышка, грохот, брызжет штукатурка, звон в ушах; сердце сжимается в точку; мимо. Отец Даниил говорит ровно:

– Не заставляй меня. Зла на тебя не имею, но еще раз – и… Тихо сиди!

И во двор швыряет Полкану:

– Он жив! Но еще раз… Еще только один раз! И все! Слышишь?!

Егор трясет головой – вытряхивает из нее звон. Слышит Полкана:

– Не надо! Понял! Егор! Живой?!

– Живой! Да! Не взрывается мост?

– Не понимаю! Не работает! Хер знает, что они там напортачили! Надо идти разбираться!

– Ну охренеть теперь!

Но монах кричит не ему, а застрявшему во дворе Полкану:

– Пропусти его! Тебе что?! Пускай сгинет! Заслужила! Пусть сгинет, как сгинули все остальные города! Как вся Россия из-за этой чумы сгинула! Думали, всех вытравили? А мы вас – вашим же бесовством!

Егор пытается понять:

– За что?!

Но монах ему не отвечает – он глазами там, у моста, где поезд. А поезд вдруг замолкает. И потом дает два коротких гудка. Кто-то кричит внизу:

– Отправляется! Отходит!

Отец Даниил тоже видит:

– Отходит!

Егор поднимается – можно еще прыгнуть на этого безумного. И кричит Полкану, отворачивая лицо от попа:

– Слышь меня?! Слышишь?! Иди! Иди там, куда тебе надо! Иди, рвани их к херам! Я разгребусь тут как-нибудь!

Он делает шаг к отцу Даниилу – но тот по тени Егора засекает, оборачивается рывком и скалится:

– Сиди! Чуть-чуть осталось! Зачем тебе ради них погибать?! Мы лишь справедливость вершим! За все, что нам Москва принесла. За все горе, за все мучения! Ты же сам узрел! Видел, что там, с той стороны! Что с людьми сделалось! И это все – из Москвы в войну пришло! Москва на нас сатанинскую молитву наслала! Бесовское слово! Чтобы людей извести, а землю для себя сберечь! Чтобы мы друг друга сами пережрали.

– Что ты врешь! У вас там города! Киров, Екатеринбург! Ты же говорил!

Отец Даниил снимает в фонарном отблеске имена городов с Егоровых губ и кривится:

– Нет там никаких городов! Все выкошено! Одни одержимые шастают, и те скоро передохнут! Думали мы, пережили напасть, думали, можно их спасти, отмолить – а нельзя! Все обратно сатанеют. Один раз до конца послушал молитву – все! Один раз всего! Так что – простить это москвичам вашим?! Что такое зло в мир выпустили! И ради чего? Чтоб мы пережрали друг друга, а они там дальше себе сидели, задницей окаянной своей трон грели! Забыть?! Нет! Мы думали, у вас там тоже передохли все, в вашей треклятой, гнилой, мерзостной Москве! Мы думали, мир весь кончился, везде дьявол правит, как у нас. А вы тут вот – как у Христа за пазухой, за речкой за вашей. Богу мо́литесь! Кре́ститесь! И к нам еще солдат шлете, покорять нас. Снова оголодали до земель, до власти. Ну так вот вам, кушайте! Пусть нигде не будет тогда мира. Если чума – то пускай везде чума!