Юрий Харитонов - Смерть октановых богов [litres]

– Что ты решил, чужак? – громко спросил монах, и эхо издевательски повторило фразу несколько раз.

– Принести семью в жертву новому богу, – тихо пробормотал Константин. В то время, как на лицах собравшихся в храме монахов расползались широкие улыбки, Лиза вздрогнула и подняла глаза на мужа. Спасского пронзило презрение во взгляде жены. В этот момент он потерял ее любовь и веру, ее душу.

– Иуда, – прошептала женщина и отвернулась, еще крепче прижав детей к себе.

– Действуй! – торжественно крикнул монах.

– Что? – пролепетал мужчина. – Но… В Библии же… Бог остановил Авраама! Он не дал ему убить сына!

– Ты плохо слушал, брат? – ухмыльнулся монах. – Церковь меняется вместе с человечеством! Сейчас бог не будет тебя останавливать! И, выбрав его, ты стал принадлежать нам! И даже если ты их не убьешь, ты уже с нами, ведь выбор ты сделал. Ты решился на этот ответственный шаг, и в нем заключалось столько подлости, столько трусости и страха, что тебе теперь только с нами и быть.

Константин заплакал и осел на пол, понимая, что жену не спасти. Их страшный бог ее и детей не отпустит. Кто-то выхватил из рук нож, майора держали вчетвером, а с женой и дочерьми что-то делали. Их оттащили к столу, откуда доносились невыносимые, душераздирающие крики, а потом все стихло. Брыкающегося Спасского посадили, и все тот же монах поднес что-то ко рту мужчины. Теплое и терпкое.

– Давай, Костян! Плоть от плоти, – и с этими словами всунул в рот Константина маленький кусочек сырого мяса. – Жуй! Любой ритуал требует определенного порядка. Наш ритуал требует этого.

Кто-то сдавил горло, отчего у Спасского возникли рвотные спазмы, и он автоматически проглотил то, что ему всунули в рот. А в голове сквозь круговорот отчаянных мыслей проступала одна: «Порядок… такой порядок…»

– Кровь от крови, – повторил в это время монах и поднес ко рту Константина кружку. Теплая жидкость полилась в рот, часть – по подбородку, ниже, по груди. Кровь его родных. – Теперь ты с нами, с братьями! Мы – одно целое, связаны одной цепью! Цепью страшной правды! Каждый в этой жизни чего-то боится, и это связывает руки. Таков порядок, такова любая религия, такова любая вера! Порядок – основа всего сущего!..

«Что ж, – мелькнула злая мысль, – если ради мести надо было для порядка принести в жертву детей и жену, пусть будет так! Порядок – основа всего сущего! Зато есть и возможность, и время, чтобы отомстить за них! И есть море времени, чтобы подготовиться!»

Спасский лишь улыбнулся в ответ мучителям. И улыбка, омытая кровью, вышла такой довольной и сумасшедшей, что окружающие «братья» поверили мужчине.

Жену с детьми потащили куда-то, а майора отвели в монастырь, где он и провел полгода, ожидая, когда появится возможность совершить возмездие. И его преследовала всего лишь одна мысль: если бы он тогда не предал родных, то умер бы вместе с ними и у него не было бы сейчас возможности отомстить и очистить от скверны их имена.

Того монаха он подловил в бане и распорол ему живот от паха до шеи тем самым ржавым ножом. А потом, как и рассказывал Денису, расправился с Великими Братьями. А потом ушел из этого проклятого места.

Константин искал спасения для себя и для семьи, когда шел во Владимир, но нашел злого бога и людей с исковерканными его учением душами. Они уничтожили его семью и смяли майора, перемололи его в труху и слепили совершенно нового человека, который не терпел веры, зато любил порядок. И готов был забивать людей до смерти, пока те не примут правильный путь, логичный и прямой. Количество жертв не важно, ведь если одно звено выбивается из цепи, то его надо либо силой согнуть и впаять обратно, либо изъять, уничтожить и разложить на составляющие, чтобы в будущем не с чего было брать пример.

Чужой бог родил порядок другого рода, и этот порядок низверг неправильного всевышнего.

Яркая пелена страшных воспоминаний прервалась радостными криками возбужденной и пьяной толпы. Нефтяники праздновали Новый год. Очень удачное время, чтобы напасть!

Спасский вскочил с койки и бросился в зал, где отыскал Дениса и позвал за собой. Мужчина, недовольный, что его отрывают от празднования и возлияний, последовал за майором. Они и не заметили, как пристально наблюдает за ними отец Григорий.

– Денис, собирайся! – сказал Константин. – Время пришло!

– То есть? – не понял хорошо выпивший Гвоздь.

– Она где-то рядом! – таинственно прошептал Спасс.

– Кто – она? – вновь переспросил Денис.

– Да та баба! Очнись! Время пришло! Надо ее ловить!

– А, та… – протянул Гвоздь и расплылся в улыбке. – Хорошая баба, шустрая! Покруче многих наших будет…

– Да очнись же! – рявкнул Спасский. – Денис, ты что, не помнишь, о чем мы говорили?

– О бабе, об атамане, о смене власти, – начал загибать пальцы пьяный Гвоздь.

– О смене власти? – раздался позади Константина ядовитый голос отца Григория. Спасс с Гвоздем вздрогнули и обернулись. Из полутьмы коридора материализовался Григорий и зло улыбнулся. – Вот, значит, о чем ты грезишь, Костя? Пора бы и атаману об этом узнать…

– Мне все равно, о чем вы с атаманом будете знать! – хмуро прошипел Спасский в ответ. – Вы вместе уничтожите орден! От вас только одни неприятности!

– Отлично! После праздников, Костя, можешь выметаться из Ярославля!

– Не дождешься, утырок, – ответил Спасс. – Я выведу вас на чистую воду!

– Это мы еще посмотрим! – рявкнул Григорий и исчез в темноте, видимо, пошел рассказывать о предателе Спасском атаману.

– Ой! – пробубнил вмиг протрезвевший Гвоздь. – Нехорошо получилось! Что делать?

– Что делать? – удивился майор. – Что делать?! Ловить бабу и реабилитироваться перед атаманом! Давай, собирайся! Выходим! Один фиг, нам здесь оставаться теперь опасно!

И Гвоздь со Спассом поспешили убраться из вокзала, пока пьяные подчиненные атамана Арушукова праздновали Новый, две тысячи тридцать четвертый год.

В алом зареве восхода девятиэтажка высилась черным монолитом посреди пустынной улицы. Только на перекрестке через разбитые и наваленные высокой грудой автомобили пробилась и выросла тонкая березка.

– Это здесь? – тихо спросил Руслан. Девушка угукнула и пошла дальше, к подъезду высокого и пустого здания, покинутого задолго до рейда Макаренко и Озимова.

Конечно, Софья в первый день нового года никуда не собиралась, но Руслану было столь стыдно за пролитые перед женщиной слезы, а тело так налилось новыми, неведомыми силами, что двенадцатилетний мальчик не выдержал длинной новогодней ночи, ночи его первого пробуждения после странного двухмесячного сна. Под самое утро, устав наблюдать за мерцающими лучинами, он подошел к Сове и тихо сказал: