Александр Михайловский - Балканы. Красный рассвет

Проживая в Петрограде до 1918 года в самые свои юные годы, я лично была свидетельницей того, что позже большевики назвали Великой Октябрьской Революцией. А потом в самые горячие годы гражданской войны – девятнадцатый и двадцатый – мы с родителями проживали в Ростове-на-Дону, где красные, белые, казаки генерала Краснова (это отдельная песня), сменяли друг друга как в калейдоскопе. Только Махно не доходил до нас со своими отрядами. И вот ведь какая удивительная вещь: поезда из красного Петрограда в белый Ростов ходили пусть и не так регулярно и аккуратно, как до тринадцатого года, но все же ходили, несмотря на братоубийственную смуту и перечеркнувшие страну линии фронтов. И точно так же, на поезде, мы вернулись из Ростова в красный Петроград в двадцатом году…

И уезжали мы из Совдепии не на переполненных пароходах из Одессы, Новороссийска или Севастополя, и не ползком через финскую или эстонскую границу, а вполне культурно, на поезде, в двадцать втором году из Петрограда через Берлин, имея на то официальное разрешение советской власти. Мы с ней (советской властью) разошлись, но развод наш был оформлен полюбовно, без скандала и битья посуды. Мой тогдашний муж (Владислав Ходасевич) получил разрешение выехать в Европу для поправки здоровья, а я – для углубления образования. Не могу сказать, что все происходившее тогда доставляло мне премного удовольствия, но свидетельствую, что русский народ в своей подавляющей части встал на сторону большевиков, отчего их оппоненты и проиграли гражданскую войну, которую сами же и начали. И именно этот факт стал поводом для нашей эмиграции (ведь никто нас не гнал), а также причиной ненависти господ Жеребковых по отношению к собственному народу.

А может, эта злоба из-за того, что иногда дикторша «Голоса России» торжественным и строгим голосом начинает зачитывать сообщение о том, что где-то точечным бомбовым ударом самолета воздушно-космических сил уничтожен еще один немецкий военный преступник или враг собственного народа. Пришельцы из другого мира вообще любят точечные бомбовые удары, когда посреди внешне нетронутого квартала на месте важного учреждения или особняка высокопоставленного нациста зияет огромная воронка, обрамленная по кругу развалинами и домами с выбитыми окнами. Совсем другое дело англичане: чтобы добраться до такой цели, они ночными слепыми бомбежками зачастую готовы разворотить полгорода…

Пока я размышляла, мой пригородный поезд, на котором я время от времени добиралась в Париж из деревни Лоншен, склеротически скрипя сочлениями, остановился на вокзале Монпарнас. Все, конечная станция, состав дальше не идет. В деревню, в сорока километрах на запад от французской столицы, мы с Николаем Васильевичем (второй муж) перебрались еще в сороковом году. Там жизнь и дешевле, и сытнее, к тому же после оккупации Парижа немцами я потеряла работу в газете «Последние новости» – она закрылась перед самым приходом оккупантов; так что меня больше ничего не привязывало к большому городу. К тому же никому не придет в голову бомбить сельскую местность, в то время как Париж вполне мог стать целью вражеских ударов. Его и в самом деле бомбили, но уже после начала оккупации, и не немцы, а англичане, которые старались повредить отличные железные дороги Франции. По счастью, чтобы добраться до железной дороги, мне требовалось еще час ехать на велосипеде до ближайшей станции, так что место нашего жительства в этом смысле было вполне безопасно.

Но иногда мне все равно требовалось появляться в Париже, несмотря на угрозу бомбежек или попадания в облаву. Время от времени я навещала обитающего в городе, поблизости от вокзала Монпарнас, престарелого семидесятитрехлетнего Василия Алексеевича Маклакова, последнего русского посла, назначенного в Париж еще Временным Правительством, и его сестру Марию, сморщенную сухонькую старушку. Вот и сейчас в корзине у меня немудреные деревенские гостинцы для стариков, в том числе банка прошлогоднего домашнего варенья из черной смородины. С моей стороны это жест солидарности с этим умным и незаурядным человеком, прожившим бурную и яркую жизнь и в конце ее оказавшимся выкинутым на обочину.

В те времена, когда я еще ходила пешком под стол, это был блестящий адвокат, ученик Плевако и участник множества общественно значимых процессов. Одним из самых громких дел, выигранных им в те годы, было так называемое «дело Бейлиса». С момента образования в России кадетской партии Василий Алексеевич стал одним из ее лидеров, был депутатом второго, третьего и четвертого созывов Государственной Думы. В годы Великой войны он работал во Всероссийском земском союзе и в одном из передовых отрядов Красного Креста. Участвовал в деятельности оппозиционного Прогрессивного блока и оказался причастен к подготовке убийства Распутина. После свержения самодержавия участвовал в работе Временного правительства, в августе семнадцатого года был назначен послом в Париж, но прибыл к новому месту службы в день большевистского переворота в Петрограде, и верительных грамот вручить уже не успел. Де-факто вплоть до признания Совдепии Францией в двадцать четвертом году исполнял обязанности русского посла в Париже. Это именно он принял нас с Ходасевичем, отказавшихся от большевистского гражданства и ставших апатридами, и помог устроиться в новой для нас жизни во Франции.

Да и после того, как господин Маклаков потерял официальный статус, он до самой немецкой оккупации принимал бурное участие в общественной жизни русской эмиграции и связанных с ней французских и международных кругов… Ныне же все это превратилось в прах. Василий Алексеевич постепенно теряет слух, пользуется каким-то допотопным рожком, в который каждый раз требуется кричать. В свои немногочисленные наезды я старалась, как могла, развлечь его, просила говорить о прошлом. И он говорил. Но он уже был далеко не тем, каким я его знала до войны… его мучили немощи, и глухота, и одиночество, и, вероятно, предчувствие ареста. Начав терпеть новые поражения, оккупанты могут ответить на них только одним способом: арестами недостаточно лояльных им русских эмигрантов, даже если это абсолютно безвредный старик.

Один раз его уже арестовывали год назад, в апреле сорок первого. В тюрьме, где немцев он не видел, все делалось французами; его заставили написать «Записку» о русском масонстве. Там он объясняет, что: «потерявшие родину помогали друг другу», «на чужбине люди объединялись, чтобы вспомнить родину», «ни политики, ни каких-нибудь нарушений закона не было», – все только на почве личной, интимной привязанности; французы, которые его допрашивали, не хуже него знали все это. Его выпустили через четыре месяца. Он пришел домой. Ему забыли вернуть шнурки для ботинок, и он говорил мне, что вернули часы и брелки на цепочке, и слуховую трубу, а про шнурки забыли, и он сам забыл, и на площади Этуаль (почему он очутился на площади Этуаль, я забыла) он заметил, что волочит ноги…