Дмитрий Володихин - Майорская дочка

Я молчал. Ну не знаток!

— Это должна быть вытяжка из спор терранского бешеного груздя. Как старший по званию, приказываю обыскать его барахло. Там должны быть такие ампулы…

Указательным и большим пальцами он показал в воздухе, какие именно.

— Это неблагородно! — воскликнул, отстраняясь, Игнатьев.

А я так же молча перетряхнул форменный китель и бриджи капитана.

Неблагородно, спору нет. Но Саша даже представить себе не может, что с людьми бешеный груздь делает. И еще того меньше он представляет себе, какая метка появится в личном деле офицера, по поводу которого у военной полиции появились подозрения — хотя бы только подозрения! — что он участвует в наркотрафике, притом в элитной части «ассортимента». У нас в училище одного взяли с поличным и отправили на каторгу. А другой, кажется, всего лишь не сообщил начальству, что видел, как товарищ… в общем, не более чем видел. Сам не торговал и к зелью не притронулся. Но его отчислили, посадили на полгода и выдали волчий билет по части любой госслужбы, особенно военной. В Империи с такими вещами не шутят.

Поэтому я искал тщательно. Вспорол подкладку. Прощупал погоны. Это надо найти до того, как найдет полиция, притом найти при свидетелях. Составить акт. Запереть найденное в сейф. Доложить по команде.

Давайте сделаем все как надо, ребята. Иначе потом с нами самими сделают как не надо.

Вот они — три большие ампулы с какими-то еще непонятными символами, нанесенными красной краской.

Моисеенко взял их у меня, пригляделся к символам и произнес с видом нумизмата, увидевшего настоящий ефимок с признаком:

— Из свежих спор. Собранных в месяц туманов. Концентрированная! Нисколько не разбавленная. Можно сказать, джокер во вселенной грез…

— Что? Как? Что это такое? — не понял Игнатьев.

— …он же двадцать лет каторги на рудниках Цереры. Или двадцать пять, если немного не повезет с судьей, — спокойно разъяснил Моисеенко. — И, возможно, скорая смерть от передозировки. Пятьдесят на пятьдесят: либо очухается к утру, либо аллес гут к тому же сроку.

Я сейчас же отправился за Роговским. Черт-те что! Офицер Империи — тяжелый нарк. Как он прошел-то через сеть медицинских проверок? Здесь, конечно, не метрополия, но все же.

И откуда Моисеенко знает все это? Обычный военврач. Им что, в Медакадемии спецкурс читали: быстрая и безошибочная классификация наркотиков? Курсанты, сегодняшняя тема нашей лекции — старый добрый героин. Такая, знаете ли, архаика в мире синтетических новинок…

Роговский, даром что тяжелый интроверт, вник в ситуацию моментально.

— Моисеенко, Игнатьев, составляем протокол изъятия. Вязьмитинов, вот магнитный ключ от командирского сейфа, а вот второй — от кабинета, немедленно отнесите туда ампулы. Игнатьев, голубчик, как только закончим с протоколом, сейчас же берете патрульный антиграв и отправляетесь в штаб отряда с нашим милейшим синеголовиком, а оттуда доставляете аналогичного специалиста в сверхсрочном порядке.

Саша переспросил:

— Не лучше ли дождаться военной полиции?

— Не лучше, Александр Антонович. Во-первых, это приказ. Во-вторых, что там будет думать полиция, это ее дело, а у эскулапов отряда все-таки больше шансов откачать нашего драгоценного гостя, нежели здесь, в условиях санчасти на заставе. Не так ли, господин военврач? — Роговский недолюбливал Моисеенко и по имени-отчеству никогда не звал. Всех звал, а его — нет. На вопрос «почему?» холодновато отвечал: «Мне претит эстетическая всеядность». Что он имел в виду?

— Пожалуй, так, господин поручик.

Моисеенко отвечал Роговскому такой же холодностью.

— Наконец, в-третьих… пока это неразумное создание, — он показал на майора, — путешествует по лабиринтам подсознания, сюда к нам, грешным, может явиться кто угодно с чем угодно наперевес. Аппарат-то подключен и функционирует.

— И отсюда… куда угодно… — тихо произнес Моисеенко.

— Совершенно верно, хотя и практически неосуществимо, пока калибровка внутренних координат отсутствует. Вычислить ее без спецаппаратуры — задачка для небольшого института… Господин военврач, ради ускорения процесса дописываем протокол, и сейчас же связывайтесь с полицией. А я доложу в штаб отряда. Сергей Дмитриевич, отчего вы все еще здесь? Любопытствуете?

…От санчасти до корпуса, где у нас учебные классы, оружейка и кабинет начзаставы, всего-то сотня шагов.

Фиолетовая темень. Три фонаря освещают плац и спортплощадку. Клумба в обрамлении кустов, подстриженных под полубокс, по вечной армейской моде. Дремлющая башня арткомплекса. Лютый концерт псевдоцикад, которые в сезон великой суши стрекочут круглые сутки. Гряда тополлерий у входа в ангар для боевых амфибий. Пух от этих деревьев гуще и плотней, чем на Земле, в тридцати метрах ничего не видно.

Кто-то идет мне навстречу.

Маша. Все волосы в пушинках. Несет большой бумажный пакет.

Мы останавливаемся друг напротив друга, между нами всего шаг. Очень близко.

— Я… я… знаю, что вы там… все… задержались до ночи… и я… хотела вот… вам… вишневого пирога… немного…

Она зачем-то открыла пакет и продемонстрировала: вот он, вишневый пирог! Смотрите! Действительно он, а не что-нибудь другое. На аккуратные квадратики разрезан.

А я как раз пропустил ужин. И так мне ударил в ноздри аромат этого пирога, что я, не думая о приличиях, схватил кусочек и сейчас же слопал. А потом еще один. Маша хихикнула. Мне сделалось стыдно. Что бы ей сказать такое? Позарез нужны мудрые слова серьезного мужчины.

— Очень вкусно. А вы… вы… вы тоже съешьте кусочек. А то мне неудобно одному.

Она посмотрела на меня с удивлением, но послушалась. Мне все никак не шли на ум мудрые слова. Через два дня на заставу вернется ее отец. Я буду просить у него руки Машеньки. Но сначала мне бы спросить у самой Машеньки, она-то согласна или нет? И вот как у нее спросить об этом посреди ночи на улице и с этим… неудобным пирогом…

— Еще возьмите, — говорит она.

А я и предыдущей порции не прожевал. И почему-то мне кажется, что именно сейчас — самый удобный момент, хотя момент, конечно, страшно неудобный.

— Маша, — говорю я. — Маша…

Делаю шаг вперед, завожу сладкую, липкую, всю в начинке, правую ладонь за спину, а левой рукой обнимаю ее. Маша в то же мгновение отводит правую руку с пакетом за спину, а левой обнимает меня.

Ее волосы источают запах цветущей липы.

И вот тогда мы первый раз поцеловались. С полными ртами начинки от вишневого пирога. В свете фонаря у ангара для боевых амфибий. Под бешеный стрекот псевдоцикад. Едва различая окружающее за пеленой пуховой метели.

Мы целовались целый час, не расцепляясь.

Да и потом едва расцепились.

Я люблю ее, я с ума от нее схожу, она лучший в мире человек!