Геннадий Башунов - Продавцы грёз. Том второй

— Да он едва жив, — заметил второй. — Говорю же, кто-то из отставших. Или просто бродяга.

— И что же? Пустим его обратно? У нас и так жрать нечего.

— Убьем, — буркнул третий. — Только взглянем, кто.

— А если это Сивый? — хмыкнул второй. — Или твой гребаный свекор? Хватит духу убить его прямо в лицо?

— Хватит. Даже если это мой гребаный свекор. Но если это кто-то из наших… и у него хватило сил дойти досюда… мы хотя бы сможем его по-человечески похоронить.

— Твоя правда, — проворчал первый и горько сплюнул на землю.

— Симни, обойди лагерь и как следует осмотрись. Стоим тут, как идиоты, и пялимся на несчастного ублюдка, а мы, мать вашу, все-таки на посту.

— Да… — уныло протянул первый. — Ставлю банку тушенки на то, что он не дойдет.

— Домашней? — оживился второй.

— Конечно. Я что, совсем идиот покупать у горожан их говно? В ихней тушенке только шкура да жир.

— Я в деле. Говорю, что дойдет. Кан, разнимай.

— Симни, иди уже, — прошипел третий часовой, но когда первые два ударили по рукам, все же разнял их пожатие.

Когда до лагеря оставалось десятка два шагов, моя левая нога подломилась, и я тяжело повалился на землю. Ударился подбородком так, что клацнули зубы, прикусил язык, из легких вылетел весь воздух. Я разинул рот, судорожно пытаясь вдохнуть, заскреб по земле руками, пытаясь хотя бы привстать, но сил совсем не осталось. Тогда я прижался правой щекой к земле и уставился в одну точку. Я даже не видел часовых, для этого нужно было повернуть голову, но, кажется, и на это мое истерзанное тело оказалось неспособно. Я просто лежал и тупо пялился куда-то в пустоту.

— И что, подойдем? — спросил второй, предварительно грязно выругавшись и припомнив банку с тушенкой.

— Я подойду, — ответил третий, — ты смотри по сторонам. Вдруг это все-таки какая-то ловушка.

Я слышал его шаги. Слышал, как он присел ко мне и повернул мою голову. Увидел его лицо, покрытое шрамами и ямками от перенесенной в детстве оспы, которые не могла скрыть даже густая борода.

— У… х-х-х-а… — вырвалось из моего рта.

— Ты не наш, — сказал Кан.

— Х-х-х…

— Что? Воды тебе дать? Еду даже не проси, переводить не стану, тебе и так крышка, парень.

Он наклонил ко мне свое уродливое лицо. И в этот момент я впервые за весь сон почувствовал…

Ненависть.

— Убери… — вырвалось у меня. Голос был чужим. Не слышал его никогда в жизни.

— Что-что? — переспросил Кан, склоняя свою голову еще ниже.

— Убери… от… меня… свои… грязные… лапы… всратый… ЛЮДОЕД!

Моя правая ладонь нащупала ставшую уже привычной рукоять на поясе.

— Что ты?.. — начал было часовой, но он не успел договорить.

Я упер ствол лучемета ему в живот и нажал на гашетку. Жертву прошило насквозь, в ноздри ударил запах горелого мяса и дерьма.

— ГРЕБАНЫЕ ЛЮДОЕДЫ! — взревел я, брызжа слюной, и на этот раз каждый звук отдавался болью в моем воспаленном горле.

Они очутились в моей голове в одно мгновение. Трусливо прячущийся в лесу Халн и беснующийся в белом домике Мерген. Все дети в их общем отражении уже были мертвы, а Халн и Мерген ненавидели друг друга и хотели убить, но не могли решиться сделать это.

Вместе с ними ко мне пришло четкое осознание: все происходящее — вовсе не сон.

Откуда-то появились силы. Должно быть, ненависть заставила их оторвать от земли истерзанное тело. Встать на ноги, хотя левая, определенно, была сломана. Поднять лучемет…

Я видел все их глазами. Глазами безумца, потерявшего контроль над своим разумом. Безумца, которого сломила чужая воля. И эта чужая воля хотела только одного.

Убивать жителей материка. Всех «гребаных людоедов».

Раненые и обожженные волы разбегались с диким ревом, но большинство, рассеченное пополам и сожженное до костей, осталось лежать бесформенными грудами. Повозки загорались одна за другой, горел большой тент в центре стоянки. Мертвы были часовые, не успевшие выпустить ни одной пули. На весь лагерь хватило четырех долгих лучей, от которых рукоять лучемета раскалилась так, что ладонь прижарилась к ней.

Все было кончено всего за минуту.

А потом запал ненависти иссяк. Кончились силы. Тело, истерзанное безумцем Халном и сведшим его с ума Мергеном, фактически, перестало слушать их. Оно рухнуло на землю, как подкошенное.

Но оставшихся крох жизненной энергии в нем хватило, чтобы выполнить последнюю волю Мергена. Убить последнего «проклятого людоеда».

Тот, что когда был Халном, прижал раскаленное дуло лучемета к своему левому глазу и нажал на гашетку.

* * *

Силия проснулась одновременно со мной. Сжалась в комок и разрыдалась. Спрашивать, видела ли она это, не было никакого смысла. Я обнял ее и зашептал на ухо:

— Все будет хорошо. Больше ничего такого не произойдет. Они умерли. Эти злодеи умерли.

Глава десятого клана плакала. Я гладил ее по лицу и продолжал успокаивать до тех пор, пока рыдания не стихли.

— Послушай, — зашептал я, — все правда будет хорошо. Давай остановимся здесь на пару дней. Отдохнем. Это уроды убили сами себя, а значит, они никогда не доберутся до нас. И я не позволю, чтобы кто-то подобный добрался до тебя. Я обещаю. Поняла меня?

— Поняла, — тихо сказала Силия, всхлипнув. — Давай останемся. Только мы вдвоем.

— Давай, — ответил я.

* * *

Виной всему был я. И Мерген с Халном. И Ариол. Алария. И гребаный Предтеча вместе с ними со всеми. Но в первую очередь все же я.

Я стоял в ванной комнате и смотрел на Силию. На ее безвольно раскрытый рот, закрытые глаза, неестественно бледную кожу. На красную от крови воду в ванной. И ее запястья с глубокими ранами, в которых уже не осталось и капли крови.

Это было невыносимо.

Я опоздал. Опоздал на пару часов. Но все равно подошел к телу и поднес руку к губам, проверяя дыхание. Конечно же, никакого дыхания не было.

На туалетном столике лежало сложенное пополам письмо. Я поднял его, развернул и уставился на мелкие красивые буквы, выведенные каллиграфическим почерком. Их смысл не доходил до меня долго, но в конце концов мне удалось вчитаться. И пока я читал, на бумагу капала вода.

«Я знаю, что подвела тебя… Даже предала. И мне очень жаль.

Но останься я в живых, предала бы целый народ. То, что оставил от него Ариол.

Ты был прав, когда говорил, что этим людям, всему этому сонму беженцев, спасающихся сейчас от работорговцев, не место в моем уютном домике. И им никогда не будет там места. Я отчетливо это увидела в своем Отражении.

А если им не будет там места, все эти несчастные, голодные и нищие люди, умирающие в сорок от тяжелой работы, и их дети никогда не будут защищены от людей — если их вообще можно так называть — вроде Хална. От разбойников и работорговцев. От самих себя.