Виктор Точинов - Метро 2035: Защита Ковача [litres]

Докурив, кровососы ушли, не подозревая, насколько счастливо избежали знакомства со скальпелем.

Лиза выждала еще и вернулась в курилку. Теперь внимательно прислушивалась, больше врасплох не застанут. Осторожно выглянула в коридор и разочарованно вздохнула. Такой же, как и внизу, только отделан и освещен получше. Но окон опять нигде не видать. Значит, она все еще под землей. И насколько глубоко, гадать смысла нет. Выберется – узнает.

За коридором наблюдали. Справа камера вертела туда-сюда железной башкой, туда соваться нельзя. Слева тоже висела, но вдалеке, едва можно разглядеть. Немного в ту сторону пройти можно… Она прошла, не зная толком, что ищет. За широкой металлической дверью разговаривали двое, не иначе как те, из курилки, и негромко гудел какой-то механизм, – и гул в голове в этом месте усилился, стал болезненным… Лиза поспешила дальше.

До камеры все ближе, надо что-то решать… Другой курилки с новой лестницей она не нашла, нормальные двери тоже больше не попадались, зато обнаружилась дверца, фанерная, без дверной ниши и окрашенная под цвет стены, – и оттого почти незаметная. Низенькая, словно для карликов сделанная, и были на ней намалеваны краской буквы, но складывались в слово нечитаемое, и вообще нелюдское, кровососовское: ОГШ-7.

Замка на ней не оказалось, лишь пустяковый шпингалет задвинут снаружи. Открыла, заглянула: нора какая-то, низкая, темная, тянутся по ней вдоль коридора кабели и трубы к тому помещению, где гудело, а откуда – в темноте не видать.

Выбора не было, разве что возвращаться обратно в колодец, – и Лиза чуть ли не на четвереньках пролезла в нору. Прикрыла дверцу и оказалась в полной темноте.

Ковач поднялся, бросил взгляд вокруг.

Малой лежал на полу, придавленный стеклопакетом, – пуленепробиваемый триплекс подернулся густой сеткой трещин, но остался на месте, и взрывная волна выдавила его вместе с рамой из оконного проема, швырнула через весь кабинет. Лучше уж так, острые осколки стекла обычного покрошили бы здесь все и всех в мелкий фарш.

Тень Ковача моталась по стене туда-сюда, словно ее хозяин был вдугаря пьян и не стоял на ногах. Но это всего лишь продолжавшая светить люстра раскачивалась с постоянно уменьшавшейся амплитудой и наверняка позвякивала хрустальными бирюльками, или как они там называются, – но Ковач не слышал звяканья. Звуки в мир вернулись, но лишь самые громкие, словно в уши ему кто-то запихал комки ваты.

Малой шевельнулся, застонал… Жив.

Да уж, с зарядом, заложенным при строительстве казармы, явно переборщили. Но своей ошибкой Ковач это не считал, все сделано правильно. При отсутствии профессиональных взрывников, минируя на глазок, лучше пересолить, чем наоборот. Зато теперь у них осталась лишь одна проблема, бродящая по подземельям с окровавленным скальпелем, – и можно заняться ей. Черная Мамба тоже осталась, но глотку ей на время заткнули, хотя Жора Савицкий эфир сканирует по-прежнему: никто не обещал, что у Мамбы нет запасного комплекта аппаратуры. Пока тишина… Так что в первом приближении можно считать, что проблема у них одна. Та, со скальпелем.

Малой встать не пытался. И после первого стона признаков жизни не подавал. Ковач убрал с него стеклопакет, присел рядом на корточки…

Нащупал пульс, вроде нормальный. Обнаружил шишку на голове, но небольшую, даже о сотрясении речи нет… Следов крови нигде не видно. Но в себя Малой отчего-то не приходил.

Ничего не поделаешь, придется вытаскивать Рымаря из здорового алкогольного сна.

Выступать по новому плану все равно предстояло глубокой ночью, в этом смысле он не изменился.

Стоило выспаться и набраться сил, и Марьяша была уверена, что провалится в сон сразу, едва вытянув ноги в палатке. Денек был еще тот и высосал из нее все силы, как Щюлка высасывает превратившееся в жидкую кашицу мясо хомуг и белок. После такого дня как бы не проспать все на свете, продрав глаза ближе к полудню. Что кто-то из парней сумеет проснуться вовремя и разбудит остальных, надежды было мало. У них день выдался еще более тяжелый и длится гораздо дольше, чем у Марьяши, – начался в рассветный час боем с кровососами.

Проснуться вовремя мог бы помочь отцовский будильник – старинный, громко тикающий и оглушительно трезвонящий. Антикварная штука, и настоящая китайская, не подделка какая-нибудь. Так-то часы у многих в Затопье имелись, но стояли или на стенке висели для красоты, не тикали.

Не раз и не два хотели у отца тот будильник купить, но он не продал, а в последние времена не пропил, хоть и тащил из дома и менял на сивуху все, что под руку подвернется. Марьяша не постеснялась бы умыкнуть семейную реликвию, раз нужна для дела, – но кто ж заранее знал, что потребуется?

В общем, выпадало кому-то бодрствовать и разбудить остальных, когда срок придет. Решили, что парни будут дежурить по очереди, по часу, чтобы всем удалось отдохнуть. Бобу в расчет не брали, проспит, – наевшийся Боба может и с самим Гунькой потягаться, известным чемпионом по спанью.

Потом призадумались, как время дежурства будут отмерять, и рассудительный Хрюнчик предложил каждому считать вслух до пяти тысяч, – и не заснешь, и как раз примерно час набежит. С Хрюнчиком для порядка немного поспорили, но никто более надежного способа придумать не сумел. Пока это дело обсуждали, Чупа все пытался что-то сказать, но заикался, не мог выговорить даже слово, – после утренней перестрелки с кровососами, для него первой, он так и не заговорил нормально. От его попыток отмахивались: да понятно, мол, что тебя тревожит, ты-то до рассвета и первую сотню вслух не отсчитаешь, так что про себя считай, в уме, там-то небось не заикаешься?

Кончилось тем, что Чупа махнул рукой, поднялся на ноги, заявил без малейших следов заикания: «Мудаки вы все!», сходил к своему рюкзаку и принес непочатую часовую свечку, и булавок в нее было воткнуто восемь штук, даже больше, чем нужно.

Все устроилось еще проще. Парни метнули жребий, первым не спать выпало Дрыну, остальные расползлись по палаткам, а Боба давно уже похрапывал у костра, в палатку человек-гора не помещался.

Марьяша забралась к себе, легла, вытянула ноги, и натруженные мышцы взвыли от счастья. Закрыла глаза, но сон не шел. Не шел, и все тут. Столько сегодня всего произошло, что взбудораженный и перегруженный впечатлениями мозг никак не желал отключаться.

Она понимала: надо, надо уснуть, не то будет совсем никакая, и попробовала считать прыгающих через ограду овец, но они быстро все разбежались, ограда тоже куда-то делась, вместо нее перед мысленным взором появился Колодец и бурлящая в нем Слизь, и мобиль с несоразмерно развитой кистью, уже лишившийся и одежды, и кожи, орущий, бьющийся, пытающийся плыть, – но отчего-то он и бился, и орал небывало долго, орал и плыл к краю Колодца, и почти доплыл, и казалось, что вылезет и спасется, но не спасся, забулькал кровью из рассеченного горла, его переразвитая кисть неожиданно уменьшилась до нормального размера, зато с ухом случилось неладное, ухо превратилось в вилок капусты брокколи, растущий из головы, Марьяша никогда не пробовала такую капусту, и даже не видела, лишь на картинке в старой кулинарной книге из дедова сундука, по которой училась готовить; ей впало отчего-то в голову, что надо этой капустой непременно завладеть и приготовить из нее что-нибудь сногсшибательно вкусное и небывалое, чтобы окончательно и наповал сразить парней, но она стеснялась попросить напрямик, а рука не поднималась отрезать вилок без спросу, и Марьяша понадеялась, что разговор как-нибудь сам невзначай повернется так, чтобы узнать, отрастает ли у мобиля новая капуста взамен срезанной, но все никак не поворачивался, хотя болтал мобиль без умолку, но говорил не ртом, а своей перерезанной глоткой, – голова его дергалась назад, чуть не стукая по спине, и распахивался красный провал с торчащим обрубком трахеи, и вылетали оттуда тяжелые красные капли, попадали ей на обнаженную грудь, на живот, их было все больше и больше, вниз по коже потянулись липкие ручейки, сползали на бедра – Марьяша это не видела, но как-то сумела почувствовать, она вообще мало что видела, она лежала, притянутая ремнями к столу, распяленная, с широко раздвинутыми ногами, и знала, что сейчас придут к ней, но отчего-то не боялась; и они пришли, два кровососа, старый и молодой, и старый с порога начал изрыгать гадости про нее, Марьяшу, гадости лезли у него изо рта, извивались мерзкими червями, иные падали на пол, другие ползали по лицу, одна слепо тыкнулась в ноздрю и быстренько туда втянулась, заползла; уйди, сказала старику Марьяша, пойди в сортир и усрись там, тебе же давно хочется, правда? ты ведь чувствуешь, как бунтуют в кишках Матренины пироги? – но старик не послушал и не ушел, он просто исчез, был и не стало, а молодой кровосос оказался не молодым, и не кровососом, он был маленьким мальчиком со смешно торчащим вихром, и штанишки у него были смешные: коротенькие, на лямках, криво и косо сшитые из зеленой пятнистой ткани; она спросила, как его зовут, и он сказал, что зовут Кирюшей, и у него есть книжка про золотой ключик и он любит ее читать, он уже умеет читать, правда-правда, только книжек у него мало, вернее, много, но скучные и без картинок; она обрадовалась, как мало чему, – впервые встретила родственную душу, кого-то, кто не считал любовь к чтению придурью; и она сказала, что конечно же читала «Золотой ключик», и сказка ей тоже понравилась, и пообещала, что поможет с другими книжками, у нее в сундуке хватает книжек, и детские с картинками тоже есть, и она обязательно даст ему почитать, а потом они говорили долго и обо всем, и как-то так получалось, что понимали друг друга с полуслова, она начинала – он подхватывал и продолжал, а если говорил он и вдруг замолкал, она всегда знала, чем закончить, и оба понимали, что просто так такого не бывает, им надо быть вместе, и они будут вместе, сейчас как друзья, а когда вырастут, непременно поженятся, ты обещаешь? – спросила она, и он пообещал, а Гунька сказал: ты с этим завязывай, ты это прекращай, – и Марьяша немедленно окрысилась на братца: съебал бы ты из моего сна, она давно сообразила, что спит, что в жизни так не бывает, но Гунька не послушался и начал пререкаться: с какого хера он твой? ты всей округе сейчас навязчиво снишься, нормальным людям нормальные сны видеть не даешь, так что завязывай… завязывай? – переспросила она и быстро сказала: первое предупреждение! второе! третье! – и Боба сгреб Гуньку, и завязал визжащим и брыкающимся узлом, и зашвырнул подальше, в кусты и внешнюю тьму, тьма скрежетнула зубами и сожрала непутевого братца, а Марьяша вернулась к маленькому мальчику Кирюше, но тот был уже не мальчиком, он вырос, стал взрослым и красивым парнем, и пришла пора исполнять обещание, и он стоял и смотрел на нее, голую и распяленную на столе, и ей было стыдно, и в то же время хотелось, чтоб смотрел еще и еще, и не только смотрел, и он все понял и шагнул к ней, она догадалась, что сейчас будет, а Кирюша шептал, что все будет хорошо и ей будет приятно, и слова были фальшивые, чужие, не Кирюшины, и голос тоже чужой, но все же знакомый.