Степан Кирнос - День гнева

— Может и так, — чугунно молвит Маритон. — Может и так.

«Именно так и будет» — в сознании проговорил священнослужитель, вернувшись к размышлениям о дороге.

Обстановка вокруг постепенно меняется — трава становится невзрачнее, как-будто рукой промышленного коллапса из неё выдавили всё жизнь. Но не резко, а постепенно природа меняет свой облик — километра за километром становится всё мрачнее, словно беженцы въезжают в тёмную фэнтезийную страну Мордор. Только небосвод над местностью остаётся такими же молочно-перистым, покрытым лёгкой пеленой из разрозненных облаков, сквозь которые прорываются лучи солнца.

И естественно все заметили это. Сам воздух, который стремится просочиться в кабины машин, медленно, но верно приобретает оттенки железа и спёртости, промышленного отравления. В общем, вид природы, чем дальше по дороге, становится всё более удручающим и мрачным. Сказка закончилась.

— Почему же всё так…

— Меняется, — неожиданно договаривает за Флорентином Маритон и, видя в глазах товарища знатное удивление, и небольшое ошеломление, переходит к пояснению. — По привычке сказал, прости.

— Какой такой привычке, если не секрет?

— Да есть одна, — края тяжёлых суровых, отлитых металлом губ Маритона, поднялись, символизируя нечто похожее на улыбку, а по местности у сердца поползло ощущение тепла. — У нас была забава — договаривать фразы друг за другом.

— В смысле, у тебя и Анны?

— Да. У нас. Мы часто договаривали фразы друг за другом. Друзья всегда удивлялись этому.

— Думаю, это было отрадно. Для тебя.

— Именно так.

Пока колонна автомобилей миновала ещё один километр, окружающая среда приобрела удручающий вид, несущий страшную тяжесть для глаз, десятком минут ранее наблюдавших красочные и изумительные пейзажи. Теперь всюду стелется жуткая и пугающая трава — «жёлтая химинка», а это единственное растение, которое приспособилось к жуткому окружающему миру. Ни цветов, ни цветастых растений — ничего, лишь поле бледно-жёлтого полотнища, не похожего даже на живую пшеницу. Смерть и тусклость красок поселились тут.

— Странно, что войны и жадность оставили в живых хоть какое-то подобие природной жизни. — Зловредно сказал Маритон.

— Странно, что они не изничтожили совсем?

— Да.

— Ну, тогда это может значить одно — мы приближаемся к границе с Этронто.

— Этронто? Никогда не слышал об этом городе. — Речь тут же трансформируется в незначительный сарказм. — Похоже, не такое уж и значимое поселение.

— Ошибаешься. У этого мегаллаполиса богатая история, в конце концов, ознаменовавшаяся гражданской войной и всё закончилось недавним наступлением Рейха, куда мы и едем.

— Расскажешь, если есть время?

— Нам до поста ещё полчаса ехать, — почесав праву руку, вцепившуюся в руль, сухо отвечает Флорентин. — Так что можно.

— Буду слушать с нетерпением.

— Всё началось давно, так давно, что не помнит момента возникновения города, известно лишь, что это был огромный итальянский мегаллаполис, с сотней миллионов трудолюбивых и славных жителей. Во времена рассвета это был оплот индустриальной и городской мощи, производственной неоспоримости и великой власти. — В словах Флорентина Маритон фибрами души улавливает напор восхищения и мотив скорби, от осознания утраченного великолепия былых времён. — Высокие, в сотни этажей небоскрёбы, спорящие о своём величии друг с другом. Блестящие и сияющие шпили устремлялись на такую высоту, что складывалось впечатление, словно они подпирают саму небесную твердь. Жизнь города определяли старые добрые управленцы, живущие бок о бок с народом и определяющие его жизнь — мэр, городская дума и администрация. Все они заботились о благе народа, о сотнях миллионов итальянцев, мужчин и женщин, делая их счастливыми. Работа и труд, любовь и семья, размеренность и праздники, здоровье, медицина и спорт — всё это развивалось и цвело пышной панорамой растущей статистики. Ты только представь себе чистый ухоженный город, где рядом друг с другом существуют высокотехнологичные и футуристические дома, вместе с эпохальными кафе, в стиле века восемнадцатого от рождества Христова.

— Слишком хорошо.

— Было раньше, — печально подмечает Флорентин и с пущей скорбью продолжает. — Господь допустил бедствие прошлого, чтобы мы смогли понять, что отступились от верного пути, с которого сошёл и Этронто, став обычным городом распущенности и похоти. Когда мировые финансовые и экономические системы рухнули, когда деньги стали фантиками и сам мир пошатнулся от кризиса, когда жадность «власть имущих» достигла апогея — жуткая рука кризиса опустилась на город, уничтожая его великолепие. Дьявол спустил свору из четырёх всадников апокалипсиса, чтобы она подвергла разорению Этронто. Нищета и бедность, голод и жажда, безработица и депрессия уничтожили былое величие. Миллионы людей пополнили армию бездомных, ещё миллионы стали голодать и десятки миллионов превратились в бедняков. И тогда вспыхнула война. — Маритон заметил, как в очах Флорентина пробежал слезливый блеск и понял, что священник скорбит по потерянным душам, сгинувшим в вихре самой жестокой войны — гражданской. — Северная Коммунистическая Партия Этронто объявила о «начале эпохе коммунизма и великой коммунистической революции». И северная часть города с северными землями поддержала это, а в то время они уже отделились от Италии. Юг ответил радикально — монархией по коммунизму. С тех пор город тонул в десятилетиях битв и сражений, уничтожая самого себя.

— Хм, и чтобы это значило… — сухо констатирует Маритон.

— Это значит, не только душа во время кризиса готова распасться, но и сам… дух народа. Целые страны во время Великого Континентального Кризиса оказались разбитыми, как и Этронто. Мне искренне жаль людей той падшей страны. Они оказались растерзаны системой, которую и строили. Целый народ оказался потерян во мраке забытой истории.

— Как смешно. Не только люди оказываются, разбиты и потеряны, но и целые державы. Интересны пути, по которым ведёт нас ваш Бог.

— Да, Маритон, именно так и получается. Кризис идеи, кризис морали приводит к одному-единственному исходу — расколотым остаётся не только человек, но и целые страны и народы. Кризис идеологии или веры страшнее экономического кризиса, так как в нищете и бедности люди могут объединятся, но когда они лишены одной идеи — народ будет резать друг друга до скончания времён. В тот момент, когда рушатся моральные устои — бытие раскалывается на куски. — И надавив на педаль газа, Флорентин ревностно кинул. — Ничего, скоро у мира появится новые моральные ориентиры. И это станет для него истинно ценным подарком.