Степан Кирнос - День гнева

— Маритон! — раздаётся приятный мужской голос на весь салон автомобиля, не способные вырвать мужчину из внутренних размышлений. И внезапно весь каскад воспоминаний сотрясает обращение:

«Маритон» — проговаривает внутри себя парень, словно это слово, набор букв и слов, пришло из другой жизни, несоизмеримо далёкой и потерянной. Имя из прошлой жизни, где ещё была возможность получить счастье, до момента, когда его лишили этого шанса. И «Анна» — то же имя, вышедшее из моментов прошедшего бытия, где и осталась душа, не в силах обратиться к реальности и её вызовам. «Анна» — имя человека, некогда что-то значащего для мужчины, а ныне — символ разбитой воли, горечи и безумия, медленного пожирающего то, что осталось от души. И вернувшись к стройной нити воспоминаний, собранной из мириад моментов, парень приходит к печальному исходу, когда на плахе казнили девушку и его возможное будущее счастье. В ушах стоит звонкий приказ, становящийся одномоментно и роком, а по щеке, уже в реальности из единственно живого ока потекла горячая слеза. Яркая вспышка десятков орудий, высвободивших адскую энергию сумасшедших температур, превративших бледную, но приятную кожу Анны в пепел, и стерев образ этого человека из реальности, а безумная рука системного правосудия стёрла её бытия. Мужчина рад погибнуть вместо той девушки, но власть, прогнившая в своей лживой праведности, решила иначе и теперь Маритон вынужден нести груз, несравнимый по тяжести с тысячью печалями и ставший символом уходящего мира и предзнаменованием мук рождения новой эпохи для южного средиземноморья — эпохи креста и меча.

— Маритон, — уже спокойнее зазвучало обращение, голос водителя наполнен спокойствием и пониманием. — Что случилось? Почему ты стал так мрачен?

Мужчина поворачивает лик влево и смотрит на того, кто рядом с ним, перед тем, как дать ответ или вообще промолчать. Подтянутый парень, с худощавым лицом на котором растёт небрежная бородка, идущая по всей челюсти, как грязный чёрный мох. Сальные волосы водителя падают на его плечи и чуть сияют на солнце, бьющее прямо в лобовое стекло, что говорит о долгой не ухоженности. Взгляд серых, как металл, очей направлен далеко вперёд, смотря на километры вдаль по прямой дороге. Тело худощавого мужчины покрывает чёрный, штопанный повсюду балахон, отдалённо напоминающий церковное одеяние — только кусок чёрной ткани, с рукавами, утянутый на животе старым ветхим пояском.

— Я? — сложив руки на коленях, переспрашивает мужчина, как будто только что выбрался из прострации.

— Ну а кто же ещё, — с лёгкой улыбкой на сухих, выжженных усталостью и чудовищным образом жизни, губах молвит парень и живо продолжает, но, не отбирая внимания от дороги. — Ты лучше посмотри в окно. Там такая красота, такие поля. Они, наверное, последние на всех Апеннинах и больше ты такой радости для души не найдёшь. Скажи честно, разве ты когда-нибудь видел такие луга?

— Да, — слышится безжизненный ответ. — Но это было давно. Очень.

— Может, скажешь когда? Хоть что-то будем про тебя знать, а не только, что ты нам помогаешь.

Мужчина лишь отвесил безжизненный взгляд на человека, считавшего себя священником. Рука парня опустилась в карман штанин, а левой конечностью человек поправил дырявую майку из кожи.

— Не помню точно, — хмуро и хладно твердит Маритон, сложив руки на груди, так и не найдя в кармане нужной вещицы. — Я помню цветастые луга на севере, там, где сейчас живёт детище Лиги Севера. Они такие же яркие и прекрасные, как это. — Безрадостно говорит о столь изумительном природном явлении мужчина. — Я был там, когда ещё жили мои родители. Ох, как же давно это произошло.

Водитель, устремив взгляд на дорогу, которая начинает заворачивать на юг, протягивает правую руку к исцарапанному и помятому бардачку и грязными пальцами отпирает его и копошится в нём, вороша различный хлам — гвозди, тряпки, колпачки, скрепки, какие-то склянки. Но вот его пальцы хватаются за что-то тонкое и лёгкое, что подмечает следовательским взглядом Маритон.

— Нельзя ли окно открыть, Флорентин? — вопрошает малоразговорчивый парень.

— Можешь попробовать, — с усмешкой отвечает священник. — Не думаю, что это у тебя получится.

Бывший слуга, програманнин Аурэлянской Информакратии, достаёт до кнопки, которая отвечает за движение стекла, но старые механизмы эпохального серебристого автомобиля противятся, не хотят впускать свежий воздух со стороны Маритона, которому одного открытого окна мало. Мужчина сжимает пальцы в кулак и бьёт по участку двери и ещё раз жмёт. Несчастное устройство так же противится, за что снова получает удар. И уже тогда решается начать работать и опускает окно.

Флорентин Антинори бросает лишь мимолётный взгляд на парня, но видит в нём оплот отчаяния и боли, перетекающие в свирепость, которую он стал вымещать на бедной кнопки.

— Сколько злобы, — выдохнул священник, сделал серьёзное лицо, и протянул небольшую бумажку. — Скажи, это она причина того, что пару дней назад мы нашли тебя под дождём, всего израненного и обессилевшего?

Маритон хватается за маленький листок и вглядывается в безумно удивительное сочетание красок, пролитых на полотно и являющих красивое изображение черноволосой девушки, подтянутой и стройной, с зелёными глазами на фоне широкой картины, изображающей лес, краски которой доносят до смотрящего ощущение аромата ели и свежести.

— Откуда!?

— Ты её выронил, когда нам помогал грузить машины. Я её нашел, но всё забывал отдать. Но скажи, пожалуйста, это из-за неё ты себя ведёшь как разбитый и потерянный человек.

Маритон не роняет ни звука. Он молчит, обдумывая, что может сказать человеку, которому обязан хотя бы тем, что пастырь пары десятков человек даровал ему смысл дальнейшего существования, наградил работой, которая поддерживает теплящуюся жизнь.

— Да, — чугунно отвечает Маритон, не придумывая более изящных слов.

— А почему так? — опрометчиво неосторожно и быстро переходит водитель к вопросу. — Она для вас что-то значила?

— А как вы думаете, Флорентин Антинори!? — вспылил мужчина, показательно разведя руками, неожиданно для священнослужителя исказив лицо, пребывавшее до момента в состоянии эмоции полнейшего безразличия, в лёгком импульсе. — Вы, служитель древнего Бога, скажите, пожалуйста, а может ли для человека значить тот, кто спешит за него отдать свою жизнь? Взойти на голгофу, умереть за правду и другого человека. Для меня Анна значит многое, ибо поступила почти так же, как и ваш Бог — она отдала жизнь, потому что любила. Разница только в количестве, но это не отменяет факт её мученичества. Для меня она многое значит, и я полон скорби от того, что не смог её спасти, вырвать из лап безумцев. И идейное, безумное вороньё заклевало её. Она — моя жизнь, а точнее та, кто её мне дал, вдохнул в мёртвое и жалкое существование. И лишиться её — потерять суть существования. И единственная моя цель — отомстить тем, кто забрал у меня жизнь.