Никита Калинин - Ловчие

Мы очутились в лесу. Не было жара вычерненной бани. Не было звона в голове и стука отвыкшего от нагрузок сердца. Взамен лишь лёгкость. И ощущение, что наконец вернулся в родительский дом.

— Их рождае такие, как твоя Елена. Люди-истоки, люди-ключи. Одними своими мыслями рождае, чувствами! Вот плохо ей — родится хмарник. Хорошо — в ручье заведётся берегиня. Леший не решит, вывести ли заплутавшего или погубить его, пока не послушае твою Елену. А про картины её и говорить нечего!..

— Нет её…

— Нет её, — покивал белой головой дед. — Зато её жизнь определила жизнь сотен тысяч обычных людей. Порождённый ею хмарник буде жить ещё многие века, неся в себе тоску-печаль русского народа. Её берегиня во всех войнах буде рядом с солдатиком, она сподвигне медсестричку собою рискнуть, а парня с поля брани выволочь. И у каждого народа свои сущности, которые и определяе их, делае их уникальными, самобытными. Народы с веками объединяются единой культурой, а уж те и ведут меж собой нескончаемую борьбу. Цивилизация иде на цивилизацию — в том и Извечная Игра, малец. Древняя настолько, что никто уж не упомнит её начала. Правила просты: убивая сущности, уничтожаешь самобытность народа, а после и культура, кирпичиком которой тот народ был, посыплется. Но иногда враг бье в самое сердце. В Истоки. В таких, как Елена твоя. Так Рим пал. Так Византия пала. Так и Москва трещит, а тревожные набаты её заглушае музыкой и плясками на деньгах, которые ничегошеньки не стоят.

Что-то произошло… Затихли незримые птицы. Не доносилось больше плеска недалёкой реки. Становилось светло, словно бы за спиной занималась заря.

Я обернулся и обмер, ноги мои подкосились, а едва угомонившееся сердце пропустило пару ударов. Я затрепетал при виде сияющего старца, на широкой груди которого пылал знак расколотого на равные части неба с солнцем посередине. Он был одного роста со мною, но я нисколько не сомневался, что это исключительно для моего восприятия. Предо мною предстал патриарх. Прародитель древнего славянского рода. Моего рода.

— Это место, — он повёл ручищей. — Зовётся Родником. Отсюда проистекает жизнь всякой сущности. Не каждый может попасть сюда, и уж тем более не каждый может Родник покинуть.

Я молчал. Я забыл слова и дыхание. Глядел первому пращуру прямо в его сияющие глаза, ничуть не щурясь, вбирая каждую частичку его пронизывающего, очистительного света.

— Ты последний из моего рода, Константин. Но даже тебе я не стану навязывать свою волю. Я помогу тебе, я выправлю твои первые шаги и дам тебе силу сделать следующие.

Сияние его солнца вновь зажгло костёр в капище. И в тот же миг я услышал верещание нхакала, изо всех сил пытающегося спасти своё положение. Но выйти за круг света, самостоятельно покинуть постамент он был не в силах.

— Поглоти эту сущность, сын. Я дарую её тебе, — моя рука сама вынула из ковша извивающийся и будто бы растущий корень. Не раздумывая, я положил его себе в рот. — А теперь, наберись сил и терпи. Их схватка будет стоить тебе многого.

Нхакал визжал позорно, истерично. Угольками маленьких глаз он таращился на то, как корень растёт и обретает форму: образуются кривые руки-ветви с лохмотьями одежд получивших по заслугам клятвопреступников, в доски вонзаются острые костяные ноги-ходули, а на большой голове, похожей на недогнивший бычий череп медленно раскрывается единственный глаз.

— И помни…

Слова долетали до меня сквозь треск ломаемого дерева и перепуганный визг наползшего задом на угол стены нхакала, которого теперь уже не удерживал постамент.

— Не буди лихо, пока оно тихо…

— Теперь я безопасен? Для окружающих.

С каждым ударом я представлял, что бью колуном по лысой голове, а не по берёзовой чурке. Становилось легче, но лишь до нового замаха.

— Для них — да, — кивнул дед. — Ты для себя теперь опасен.

Я смотрел на хилого дедульку, что сидел на пеньке неподалёку и наблюдал за моей работой с известным интересом, а видел патриарха. Родоначальника древнего, но теперь позабытого рода особенных людей, ловчих, к которым принадлежал и я. Плечи-горы, взгляд насквозь и пылающий символ расколотого солнечного неба на широкой груди — при виде всего этого там, в Роднике, я ощутил пробуждение чего-то, от чего в обычной жизни в последний год отмахивался.

Чувства долга.

В таких случаях вроде как говорят “заново родился”. Но я бы сравнил это с глотком воздуха, когда из последних сил выныриваешь из коварного речного водоворота. Кислород насыщает тебя, почти уже сдавшегося, новыми силами и разгоняет едва не остановившееся сердце. И ты понимаешь, что все твои действия до этого были лишь барахтаньем на месте, пустым и бессмысленным, и не плыл ты никуда, тебя тащило куда-то рекой, как и миллионы других, уверенных, что для высоких целей всегда найдётся кто-то умнее-честнее-достойнее. Кто-то, готовый действовать и принимать ответный удар, а ты пока тихонечко, в стороночке будешь пожёвывать лоскуток своей “спокойной и размеренной” жизни. Пока не сыграешь в ящик, как говорили в старых американских фильмах.

Плыть по течению я больше не хотел.

— Как так вышло, дед? — меня распирало чувство несправедливости. Я вновь обрёл семью лишь для того, чтобы узнать, что являюсь последним её представителем.

Удар — чурка надвое. Я вытер пот со лба, поправил одноухую ушанку и посмотрел на хозяина. Тот буравил взглядом снег, словно он укрыл важные воспоминания, без которых не ответить.

— Сперва я вот что тебе скажу. Будь готов, что символ нашего рода кое-кого приведе в бешенство. Так запросто его, символ-то, не увиде, но есть сущности, от взгляда которых не укрыться. Я ведь не просто так сижу тут уже почитай век. Были на то причины. И причины на то остаются.

— Какие, не скажешь?

Удар — чурка надвое.

— А сейчас она приде, причина-то.

Дверь из “избы” распахнулась и с треском ударилась о стену. Иго никогда не открывала её аккуратно. Она вообще ничего не делала аккуратно. Там, где прошла Иго, оставался погром и разруха, хоть девочка ничего особенного-то и не делала.

— Де! — летела она к нам распахнутой, с шапкой в руках.

Старик быстро всё исправил, нахлобучил шапку по самые щелки глаз да и отправил её в деревню. Но перед калиткой окликнул и напомнил:

— Сегодня крайний день. Ты девочка умная. Не подведи нас. Теперь и Котя наша семья.

То ли кивнула Иго, то ли шапку поправила — не понять. Через минуту её уже и на горизонте-то видно не было.

— Ей сто лет?!

— Ей всего три, — просиял однозубо дед. — Я те всё расскажу. По-порядку. Ты, главное, коли, малец, коли дрова-то.

Таких, как она, преследовали во все времена. Детей, появившихся на свет с явными чертами сущностей. Полукровок. Выродков. Если их не убивали суеверные крестьяне, до них добиралась какая бы то ни было церковь или светская власть. И даже если такому ребёнку удалось избежать гнева обычных людей, ему грозила смерть от рук соплеменников собственных родителей, а то и их самих. Существование выродков — угроза всему, угроза Извечной Игре. Уж не знаю, потому ли, что их сверхъестественные способности видны даже спящим… Одни твердили, что есть некое пророчество, другие ненавидели выродков за “противное природе смешение”, третьи уничтожали их от неизбывного человеческого страха неизвестности. И этот постулат соблюдался даже не на уровне родов. Он был един для всех культур.