Никита Калинин - Ловчие

Меня будто подменили. Я был лёгок. Быстр. Неуловим. Знал наперёд всякое движение приближавшихся пустот, предугадывал каждый их шаг и подлый выпад. Я будто бы помнил их повадки. И орудовал мечом, словно только для этого и был рождён! Разил неведомые пустоты, как если бы всю жизнь сражался с ними! Но необычайная лёгкость в руках и странное тепло, как если бы вместо крови сердце гнало жидкий металл какой, давали ясно понять, что это вовсе не проснувшееся вдруг умение, нет. Меня направлял патриарх. Это его чувства, и его мысли. Он бьёт неведомых тварей сейчас, а я — лишь орудие.

Вопль за спиной раздался неожиданно. Я обернулся, но поздно — меч не успел должно отразить удар. Блондинка, ещё не до конца изменившаяся, ещё почти человек, слезящимися выпученными глазами молила простить и убить её, а сама тянулась тонкими острыми пальцами к моей печени.

Полушаг и вес на одну ногу, чтобы легче было развернуться. Хруст сухожилий и пелена боли перед глазами. Взмах! Некогда белокурая голова запрокидывается назад неестественно, страшно, но только это спасает тварь от обезглавливания. Чернеющее тело содрогается, девушка падает на спину и, прогнувшись мостиком, бросается прочь жутким раненым пауком. А рядом в судорогах уже корёжит второго пробудившегося, мужика, что хотел биться в рукопашную. Влад не уследил за флангами. Да и сложно следить, когда торс отдельно от ног…

Я вдруг понял, что совершил ошибку. Что поддался адреналину и накатившей боевой дрожи, которой и не чувствовал-то в действительности никогда. Гера остался один. И угольно-чёрные хваты уже почти заключили его в смертельные объятья.

Прочернь по лицу выжившего мужика пошла блуждающими ямами, порой неотличимыми от пастей, он вскочил, развернулся рывком, свистя ложным дыханием, как заправский курильщик по утру, но я оказался быстрей. Меч сверкнул, собирая за собой шлейф ряби замедленной действительности, и не до конца почерневшее лицо застыло в удивлении. Я подскочил к Гере одним прыжком. Заслонил его, выставив вперёд тяжёлый тёмный клинок, а заражённый мужик медленно опускался в цветущую траву, рассыпаясь на дымящиеся осколки.

Они были всюду. Казалось, сорок несчастных из самолёта распались на несколько гадин каждый.

— Марина-а-а-а!..

Истошный вопль заставил меня глянуть вбок. Седая вертелась смертоносной юлой, и казалось, даже пустоты боялись приближаться к ней, дрожа и свистя на расстоянии. А под ней лежала истекающая кровью соратница.

— Марина!.. Нет, нет, нет!..

Но Марина её уже не слышала. В животе девушки зияла рваная рана, она билась в агонии, сминая крупные цветы, что настырно лезли меж стыков бетонки.

— А-а-а-а!!. Мрази! Убью, нгахнх…

Седая озверела. Одна за одной пустоты пошли прахом под её клинком, она больше не осторожничала, не пыталась во что бы то ни стало прикрыть Геру. Ей не стало дела даже до собственной жизни…

Бросок из толпы полуперерубленных седой мечницей оказался слишком быстрым — я среагировал, но только чтобы заслонить собою Геру. Меч вылетел из рук, растворяясь нитями золотого света ещё в воздухе. Я опустил взгляд и уставился на чёрные кисти пустоты, что вошли в мой живот по самые запястья.

Передо мной была она, некогда блондинка: острое лицо черно, пустые глаза плывут безобразно в разные стороны, как вишни с тающего торта, а рот медленно выворачивается наружу, являя новую чудовищно вытянутую рожу. Боль не дала даже закричать. Звон в ушах поглотил все звуки, а натужные рывки замедляющегося сердца дорисовали мачтам леса мутные пятна кроваво-красной паутины.

Пустота рвала хваты обратно, но ничего не выходило. Будто что-то не отпускало тварь, она билась и свистела, разрывая мои внутренности, но не могла отойти и на шаг. Она менялась. Чернота шелухой слезала с кожи, блуждающие ямы с шипением надувались и лопались, выпуская антрацитовую пыль, как грибы — споры. А позади что-то кричал и по-прежнему жался ко мне Гера.

Деревья начали таять. Со спины обнял холод, а небо вновь стало низким и серым, каким и должно быть зимой. Я упал в снег, зажав вспоротый живот, и неосознанно свернулся в позу эмбриона. Белые хлопья холодили лицо, а по рукам текло липкое тепло покидающей моё тело жизни.

Надо мной склонилась женщина. Она что-то говорила, я не слышал.

— Лена… Лена… — захрипел я сбивчиво, вроде бы даже потянулся, но рука безвольно упала. Это была не Лена.

Рядом со мной дрожала и навзрыд ревела голая тощая блондинка, что всего минуту назад рвала мои внутренности, будучи пустотой.

— Род! Назови свой род!

Голос седой звучал глухо, как сквозь вату. Я не понимал, где я и куда меня несут. И как ни старался, а разглядеть рядом ещё хоть кого-то, кроме неё, не получалось. Я молчал, старался даже не стонать, хоть и давалось это ценой невероятных усилий. Вместо живота, казалось, чвякало кровавое месиво, все внутренности порваны и вот-вот вываляться наружу. Но это было не так. Хотя бы потому, что я всё ещё дышал и даже был в сознании. Большую часть времени.

— Род! Ответь мне! Я приказываю, назови свой род!..

Но я молчал до последнего. Да и захоти что-то ответить — не вышло бы.

Мы вынырнули в сферу спящих. Это стало понятно по тому, что меня передали медикам, а где-то неподалёку вовсю бушевало пламя, мелькали тени от проблесковых маячков и слышался шум воды и пены — МЧС тушило собственный же самолёт. Гера был рядом. Не отходил ни на шаг, словно бы этим хотел как-то помочь. Странно, но он не выглядел испуганным. То есть, он боялся, да, но это был другой страх.

Гера боялся потерять единственного близкого человека в новом чудовищном мире.

Седая тоже была тут. Держалась поодаль, разбитая вся и опустошённая, изредка отвечая что-то суетящимся медикам. От её отряда осталось двое. Пятеро ловчих, среди которых была явно дорогая ей женщина по имени Марина, погибли…

Тощую блондинку укутали в плед и окружили заботой. Выглядела она как будто обгоревшей… Как она… почему она… вернулась?..

— Костя… Костя… — повторял что-то Гера, держа меня за руку, но кроме своего костлявого имени не получалось расслышать почти ничего. — Я буду… Я стану… Мы вместе…

Эхо его слов накатило чёрным цунами, полным смятого пластика, и я не удержал тускнеющее сознание.

Мы вместе…

Вмес-с-сте… Мес-с-с-с-сть…

Жёлтые холодные глаза с вертикальными клиньями чёрных зрачков не мигают. Я не вижу, я чувствую — по мне скользит тонкий раздвоенный язык. Пробует меня на вкус, на суть. Оценивает — тот ли. Тот. Я вижу это в стекле холодных глаз. Хочу потребовать ответа, но я здесь никто. Меня выталкивают, вышвыривают прочь, насмешливо напевая осточертелую: