Константин Соловьев - Раубриттер (II. - Spero)

- Ты не пойдешь к Лотару, - спокойно и раздельно произнес он, - Просто хочешь набить себе цену.

- Не пойду? Это почему же?

Гримберт загнул один палец, надеясь, что это выглядит достаточно весомо.

- Я не первый день в Салуццо. Все знают, что старый Лотар не показывается из своего дворца с самой Железной Ярмарки.

- Это верно, - нехотя согласился Берхард, - Говорят, как помилование императорское получил, так и заперся в своих покоях. То ли прощение у Господа вымаливает, то ли стыдно своим подданным на глаза показаться после всего. Иные говорят, и вовсе головой повредился после того, что Паук с его маркграфством учинил. Только мне ведь аудиенцию просить ни к чему, довольно будет сказать пару нужных слов его слугам.

- Возможно, - легко согласился Гримберт, отставляя пустую кружку, - Только ты их не скажешь. Потому что эти слова приведут тебя на плаху быстрее, чем ты успеешь заикнуться о награде. Даже не представляешь, до чего непросто надеть баронскую корону тому, кто уже лишился головы. На пустых плечах корона не держится.

Берхард засопел. Его не очень быстрый ум тяжело ворочался в массивной черепной коробке, пытаясь уразуметь сказанное. Гримберт укреплялся в том, что не ошибся в выборе провожатого. Недалек, но скрытен, опытен и обладает звериным чутьем. Только такие обычно и выживают – и во время мятежей и в горах.

- Причем тут плаха? – пробормотал он подозрительно, - Что это ты несешь, безглазый мессир?

Гримберт удовлетворенно, как раздвигаются губы. Давно забытое чувство – жизнь давно не подкидывала ему поводу улыбнуться.

- Да при том, мой дорогой друг, - почти ласково произнес он, - Что контрабандистам в Салуццо полагается смертная казнь. Ты думаешь, если я рыцарь, то глуп как бревно, а моя голова забита рыцарскими романами и турнирами? Я понял, чем вы занимаетесь сразу, как только увидел тебя с приятелями в трактире. У нас в Турине таких как вы называют «альбийскими гончими». Они шныряют по горам из Женевы в Лангобардию, из Турина в Монферрат, из Прованса в Савойю. Пользуясь тем, что границы многих графств и марок лежат в смертоносных Альбах, они минуют кордоны никому не известными тропами, передавая запрещенные Святым Престолом технологии, секретные донесения и все, что можно продать за серебро. Таких, как ты, не жалуют в графских замках. Расскажи его сиятельству, что ты нашел под Белым Пальцем – и уже через полчаса будешь визжать, пока палач раздирает тебе шею щипцами, проклиная тот миг, когда отказал слепому рыцарю.

Эта тирада, судя по всему, произвела глубокое впечатление на Берхарда. Со сдерживаемым злорадством Гримберт слышал, как тот озабоченно сопит, прохаживаясь вдоль стены.

- Не грози человеку, с которым отправляешься в Альбы, мессир. Как бы не пришлось потом жалеть.

Прозвучало зловеще. Но Гримберт не мог не отметить, что в голосе бывшего наемника послышалось то, что прежде совершенно в нем отсутствовало – уважение. Это его устраивало. Берхард относился к той породе плотоядных хищников, которых бесполезно запугивать – ударят в спину. А вот уважение стоило многого.

- Мы можем быть полезны друг другу, Берхард Однорукий, - твердо произнес он, - Если оба будем держаться уговора. Ты отводишь меня к Бледному Пальцу. Я гарантирую тебе баронский титул в Туринском маркграфстве.

Темнота перед глазами тревожно запульсировала. Гримберт знал, что в следующую секунду решится все. Из этого дома он выйдет или победителем, перед которым впервые забрезжит искра надежды, разгоняющая окружавшую его вечную ночь, или проигравшим – и тогда ему лучше никогда не возвращаться домой.

- И чтоб с хорошим виноградником, - буркнул Берхард, - Не кислятиной какой-нибудь.

- Лучше, чем у самого епископа!

Берхард засопел. Чувствовалось, что он уже готов был протянуть руку, но что-то в глубине души заставляло его медлить.

- Что еще? – нетерпеливо спросил Гримберт.

- Есть одна вещь, о которой нам надо условиться еще до того, как руки пожали.

- Слушаться и повиноваться во всём? – Гримберт с готовностью улыбнулся, надеясь, что улыбка получилась в должной мере искренней, - Идёт. Если ты говоришь мне остановиться и упасть в снег…

Судя по голосу, Берхард не испытывал никакого душевного подъёма от заключённой сделки. Напротив, голос посуровел.

- Ты останавливаешься и падаешь в снег так, будто тебе подрубили ноги. Только это не главное в Альбах.

- А что главное?

- Не лгать.

Гримберт не знал, можно ли сейчас улыбнуться. Судя по тону Берхарда, на шутку это не походило. И, скорее всего, ею и не было.

- Что это значит?

- Там, наверху, много опасностей, мессир. Много таких штук, что превращают человека в пятно на снегу. В этих горах тысячи троп, да только одна из них вернёт тебя обратно живым и здоровым, а остальные – погубят, смекаешь? Поэтому так заведено, что в Альбах люди не лгут друг другу.

Гримберт торжественно приложил правую ладонь к сердцу.

- Клянусь своей бессмертной душой блюсти правду, чего бы это мне ни стоило!

- Это не шутки, мессир, - проворчал Берхард таким тоном, что Гримберт забыл про сарказм, - Это вовсе не шутки. Там, наверху, паршивое место. Тебя может раздавить лавиной быстрее, чем ты успеешь крикнуть последний раз. Ты можешь упасть в расщелину и переломать себе все кости. Можешь замёрзнуть насмерть или задохнуться, когда твои лёгкие лопнут, как пузыри. Но самое опасное, что может тебе повстречаться в Альбах, это человек. Потому среди тех, кто поднимается вверх, такое правило заведено. Не хочешь говорить – не говори, но если уж рот открыл, не смей лгать, кто бы перед тобой ни был.

- Что ж, мне это подходит.

- Тогда по рукам, мессир.

Гримберт вслепую протянул руку и сжал протянутую ему Берхардом ладонь, твердую, как кусок каменного угля. От этого грубого прикосновения в душе запели райские птицы голосами один другого слаще, а эйфория прошла по нервам колючей электрической дугой.

- Выходим из города завтра на рассвете, - тяжело обронил Берхард, отстраняясь, - И лучше бы тебе быть у Старых Ворот с первыми лучами. А теперь выметайся отсюда. Может, ты и рыцарь, но воняет от тебя все равно что от дохлятины…

***

Альбы. На латыни это означает «Белые», но мрачную иронию этого слова Гримберт осознал только оказавшись там.

Это слово потеряло для него свой смысл. В его мире больше не было белого цвета, как не было и прочих цветов. Самый белоснежный оттенок, доступный императорскому живописцу, для него не отличался от любого другого. Вечная ночь, заключившая его в пожизненный плен, обладала даром стирать все цвета и оттенки с той же легкостью, с какой меняла ход времени.

Если бы у слепых был свой язык, мрачно подумал Гримберт, эти горы стоило бы назвать «Акри» - «острые». Несмотря на то, что он тщательно обвязал ноги тряпьем, подошвы быстро стерлись в кровь. Гримберт не сбавлял шага, но все равно неизбежно отставал от размеренно шагающего спутника, который, казалось, обладал возможностью мгновенно переноситься из одного места в другое.