Константин Соловьев - Раубриттер (II. - Spero)

Что еще хуже, собственное тело постепенно стало ему изменять. Истощенное и слабое, даже в городе оно не раз подводило его, но здесь, в Альбах, столь резко обозначило ту черту, за которой уже не будет ни боли, ни усталости, ни сознания, что Гримберт испугался. Руки и ноги отекали и ныли, причиняя боль на каждом шагу, сердце билось как сумасшедшее, едва не проламывая грудную клетку, а воздух, который он вдыхал, казался столь едким, что разъедал его изнутри, ничуть не насыщая мышц.

На него навалилась ужасная слабость, от которой живот казался набитым отсыревшей древесной стружкой, а ноги, напротив, потяжелевшими настолько, будто были скованны кандалами. Гримберт шатался, с трудом удерживая направление, и иногда порыва ветра было достаточно, чтоб уронить его, точно детскую игрушку, навзничь. Во рту сделалось так сухо, что если б он захотел позвать на помощь, не смог бы исторгнуть из себя ни звука.

Но Гримберт не собирался кричать. Он поднимался, мотал головой и, спотыкаясь, скользя, тащил свое тело вперед, точно изношенный, исчерпавший до дна запас прочности рыцарский доспех.

- Благословение Святого Бернарда, - с пренебрежительной усмешкой пояснил Берхард, когда Гримберт повалился на очередной осыпи, хрипло втягивая в себя отравленный едкий воздух, - Так это называется у нашего брата. Чем выше поднимаешься наверх, тем ближе делаешься к райскому царству, оттого земные грехи, что мы не замечаем, тянут вниз. Чувствуешь, как нутро крутит? Так привыкай, потому что дальше будет еще хуже.

- Я… Порядок…

- Ну смотри, мессир. Отсюда мы еще можем вернуться в Бра. После уж я поворачивать не стану.

Гримберт мотнул головой и поднялся. Ноги дрожали и подгибались, как у умирающей лошади, но он вновь стоял. Берхард издал зевок и бодро двинулся дальше, позвякивая мелкой галькой.

К тому моменту, когда они наконец остановились на ночлег, Гримберт уже не ощущал ни усталости, ни ног, ни времени. Казалось, все чувства человеческого тела, сколько их есть внутри, оказались обесточены, как обрезанные силовые кабеля. Тело просто брело, ничего не сознавая и не воспринимая, даже боль как будто осталась где-то в стороне, сделавшись не такой чувствительной.

- Встанем здесь на ночь, - решил Берхард, с хрустом разминая плечи, - Жаль, что ты не видишь этакой красоты. Закат, солнце на снегу, и облака подкрашены, ну будто ангельские перья…

Гримберт слишком устал даже для того, чтоб ненавидеть. Он рухнул, как подрубленное дерево, и долго лежал неподвижно, ощущая, как в одревесневшие члены медленно и неохотно возвращается чувствительность.

Повозившись с чем-то, Берхард растопил костер и треск огня вызвал в душе у Гримберта такое благоговение, какого не вызывала даже прочувствованная проповедь архиепископа в столичном соборе. В укутавшей его темноте не было видно даже отсвета пламени, но Гримберт ощутил его упоительное струящееся по пальцам тепло, когда протянул к костру руки.

- Здесь есть деревья? – спросил он, когда губы немного размерзлись и вернули способность пропускать через себя воздух.

- Нет, и не было никогда. Но есть горные козы. Их навоз неплохо горит.

Гримберту было плевать, что горит, пусть это был бы даже еретик на инквизиторском костре. Он с наслаждением подвинулся ближе, растирая ломкие от мороза пальцы и опухшие колени. Он ощущал себя так, как человек, побывавший в Лимбе и вернувшийся оттуда – не цельное человеческое существо, а ворох телесных и душевных ощущений, слабо связанных друг с другом.

Он не испытывал ни голода, ни жажды, все внутренности словно съежились на своих местах, но Гримберт знал, что телу нужна энергия, чтобы на следующий день продолжить путь. Вынув из котомки хлебец, ставший от холода твердым, как броневая сталь, он принялся греть его над огнем, отщипывая небольшие куски.

Судя по звуку, Берхард возился с походным шатром, укрепляя его камнями и совершая множество операций, о сути которых Гримберт имел лишь самое приблизительное представление. По счастью, его помощь не требовалась, даже с одной рукой Берхард был эффективнее, чем целый десяток слепых.

- У тебя и в самом деле одна рука?

- Чего?

Берхард, кажется, не ждал вопроса. По крайней мере, не от смертельно уставшего человека, больше похожего на камень, чем на живое существо.

- Тебя прозвали Берхардом Одноруким. У тебя в самом деле одна рука?

- Нет, - огрызнулся проводник, - Меня так прозвали, потому что у меня нос в оспинах.

- Извини, - поспешно сказал Гримберт, - Я бы не задавал такие вопросы, кабы имел возможность увидеть это сам.

Кажется, Берхард немного смягчился. Может, вспомнил, что есть люди, которым пришлось несравненно хуже, чем ему.

- Одна, мессир, - буркнул он не особо охотно, - И одно ухо, если на то пошло. Но, как по мне, лучше быть Берхардом Одноруким, чем Берхардом Одноухим.

Гримберт понимающе кивнул:

- Обморожение?

Невидимый Берхард издал скрипучий смешок.

- Нет, Альбы меня любят. Раз уж столько лет живым возвращаюсь... А рука и ухо… Оставил на память мятежникам под Ревелло. Я-то хоть остальное оттуда унёс, а мои приятели и тем похвастать не могут.

Ревелло. Он с трудом вспомнил, что стоит за этим словом, память походила на груду ледяных камней, под которой уцелели лишь разрозненные осколки того, что прежде составляло его прошлую жизнь.

Ревелло…

Воспоминание соткалось само собой, превратившись в подобие трехмерного гобелена, мгновенно обретшего цвета и запахи.

Высокие холмы, все в зелени. Полощущиеся на ветру рыцарские стяги, на одном из которых золотой тур нетерпеливо роет копытом землю… Он чувствует близость боя, как хищник чувствует еще не пролившуюся кровь, гул реактора, отдающийся в стальных внутренностях, делается столь горячим, что почти обжигает.

Двойная порция наркотических стимуляторов, впрыснутая в кровь, делает мир похожим на изысканное полотно, расчерченное привычными контурами прицельных маркеров, координационных сеток и векторов. Автоматика уже наметила первые цели и терпеливо ждет, пока рыцарь примет решение.

Но рыцарь не спешит, разглядывая грядущее поле битвы.

В отдалении, у другого холма, видно несколько дюжин стягов – это мятежные бароны спешно готовят оборону, чтоб отразить стальной натиск беспощадного туринского знамени. Немного поодаль виден штандарт самого мятежного маркграфа – литера «С» в обрамлении оливкового венка. Маркграф Лотар де Салуццо. Старик хитёр, лично возглавил резерв и терпеливо ждёт, чтобы бросить его в бой, улучив нужную минуту.

Но резерв ему не поможет, как не поможет и горстка мятежных баронов в их старых доспехах, потому что верный Магнебод уже скрежещет стволами орудий где-то неподалёку, и «Золотой Тур» готовится издать оглушительный рёв – общий сигнал к атаке…