Константин Соловьев - Раубриттер [I - III]

«Серый Судья» громко загудел. Механическому существу не нужен был сон, но чтобы не тратить энергию реактор переходил на холостые обороты. Сейчас же он возвращался к жизни. Боевой режим. Гримберт ощутил сладкое адреналиновое жжение под языком. Как будто он сам скидывал с себя клочья паутины, просыпаясь для настоящей работы. Перешедший в тактический режим визор со стариковской медлительностью принялся чертить баллистические схемы и графики, но Гримберт не надеялся на его помощь.

- Куда ты собрался, мессир?

- Наверх, - коротко ответил он, - Не знаю, что там происходит, но это лучше, чем ожидать своего конца здесь, в каменной норе. Заряжай орудия, Берхард.

Оруженосец осклабился.

- Чем, позволь спросить? Ослиным дерьмом? Мы сдали весь боекомплект в арсенал! Твой жестяной болванчик безоружен!

- Заряжай, Берхард, - спокойно произнес Гримберт, - Сколько тебе удалось спрятать?

Берхард достал нож и с тихим треском срезал с патронников «Судьи» восковые монастырские печати с символом Ордена Святого Лазаря. Потом сдвинул тюки прелого сена, служившие ему лежанкой, обнажая ряды тусклых металлических конусов, похожих на диковинные плоды.

- Четырнадцать трехдюймовых. Хотел припрятать пару пулеметных лент, да было поздно.

- На две-три минуты боя, - прикинул Гримберт, - Что ж, это даже больше, чем я рассчитывал. Загружай.

Берхарду потребовалось несколько невыносимо долгих минут, чтобы загрузить снаряды в приемники. Сервоприводы «Серого Судьи» с готовностью глотали их, сопровождая утробным гулом затворов. На тактическом визоре стали появляться привычные пиктограммы загруженного боекомплекта. Мало, очень мало. Трехдюймовки «Судьи» не шли ни в какое сравнение с современными орудиями братьев-монахов, обладающими превосходной баллистикой и высокой кинетической энергией снарядов. Хлопушки, не более того. Гримберт мрачно усмехнулся, разворачивая «Судьи» к выходу. Если ситуация и верно настолько плоха, его не спасут все пушки франкской империи.

- Оставайся здесь, Берхард.

- Надеюсь, ты не станешь лезть в бой.

- Все последние шесть дней я только то и делал, что надеялся.

Тяжелее всего было подниматься вверх. Несмотря на широкие ступени из серого камня, не стершиеся за много веков существования монастыря, гироскопы «Судьи» с трудом справлялись со своей работой, из-за чего его многотонное стальное тело двигалось неуверенно и медленно. Но все-таки двигалось. Дверь кельи была заперта, но это уже не играло существенной роли – «Серый Судья» ударил в нее на ходу тяжелым наплечником, выворотив со своего места и превратив в россыпь хрустящей под ногами древесной трухи.

Ночью Грауштейн выглядел еще более зловещим, чем в сумерках. Его глухой серый цвет в инфракрасном свете прожекторов сделался безжизненным и глухим, как истлевший погребальный саван, а многочисленные постройки, стены которых еще хранили вмятины от кельтских снарядов, напоминали какие-то чудовищные зиккураты, озаряемые колючими вспышками орудийных выстрелов. Точно этого было мало, радиостанция «Судьи» выдала сразу ворох сигналов на всех диапазонах, окружающий эфир вскипел сразу десятками сообщений. Гримберт рефлекторно переключился на ближайшую волну и стиснул зубы, потому что вместо человеческой речи динамики «Судьи» изрыгнули что-то страшное – нечленораздельное бормотание, перемежаемое дьявольским хохотом и скрежетом зубов. Такие звуки может издавать человек, которого заживо перемалывают в огромной мясорубке. Он попробовал еще несколько сигналов, но с тем же успехом. На какую бы частоту он не переключился, слышен был лишь нечеловеческий рев, наполненный то ли болью, то ли сладострастным исступлением.

Этой ночью весь эфир вокруг Грауштейна принадлежал демонам, пирующим на его частотах.

Гримберт ощутил, как в кости пробирается противная малярийная липкость. Он знал этот голос. Голос, которым смеялся перед смертью безумный Франц. Голос «Керржеса». Вероятно, кто-то из одержимых монахов захватил радиостанцию и теперь творит там свое кровавое пиршество. И он не один, мрачно подумал Гримберт, пытаясь разобрать показания тактического визора.

Перестрелка грохотала по всему монастырю, распарывая темноту, как сотни коротких острых кинжалов распарывают старую мешковину. От уханья мортир и тяжелых орудий, не смягчаемых амортизаторами «Судьи», земля под ногами предательски покачивалась. Где-то вразнобой били полуавтоматические орудия, перекрывая друг друга и без умолка трещали пулемета. Хаотически-безумный рисунок боя, в котором невозможно было вычленить отдельные партии или стороны. Приор Герард выявил все-таки еретика-убийцу и обрушил на него свой гнев? Или кто-то из раубриттеров попытался сыграть на опережение? Гримберт не мог этого определить, как не мог определить общую тактическую диспозицию. Мир вокруг грохотал беспорядочной канонадой, будто пытаясь уничтожить сам себя, как жертвы «Керржеса».

Самый скверный бой – бой в неизвестности. Но единственный способ превратить эту неизвестность в совокупность величин и факторов – стать ее частью. Именно это Гримберт и намеревался сделать.

Он почти успел обогнуть небольшую старую часовню, примостившуюся на отшибе монастырского подворья, когда навстречу ему прямо сквозь забор вывалилась в облаке каменной пыли огромная скрежещущая металлом фигура. Доспех тяжелого класса, два торчащих под нелепыми углами шестидюймовых орудия, мальтийский крест с острыми хвостами на броневой пластине – все это Гримберт успел заметить до того, как бортовая аппаратура отобразила его идентификационный сигнум.

Пробиться в эфир сквозь хохочущих на всех радиочастотах демонов нечего было и думать, Гримберт мгновенно включил внешние динамики доспеха.

- Во имя Господа и Святой Церкви! – хрипло выкрикнул он в микрофон, - Я друг Грауштейна!

Рыцарь-лазарит внезапно замер, будто только сейчас заметил «Судьи». Двигавшийся с какой-то странной порывистостью, он выглядел так, будто уже побывал в серьезном бою и получил значительные повреждения, при том, что на его бронепластинах не было видно пробоин. Возможно, перебои с силовой передачей или…

Рыцарь засмеялся.

Это было настолько жутко и противоестественно, что Гримберт ощутил себя вплавленным в холодную сталь пилотского кресла. Рыцарь с зеленым крестом на броне смеялся, сотрясаясь, точно от многочисленных попаданий, и нелепо размахивая стволами, будто пьяница, которому не терпится пуститься в пляс. Этот смех транслировался динамиками, но казалось, что смеется вся многотонная боевая машина, смеется судорожно, исторгая из своих механических потрохов все живое, что прежде там было.