Артем Мироненко - Земля – лишь ферма

Конвоир, приставленный ко мне, отреагировал молниеносно. Он ударил меня ногой в район правой почки. Ощутив острую боль, я упал на колени, согнулся и, тяжело дыша, застонал. А тот, что присматривал за Давидом, оттолкнул своего поднадзорного в сторону, подбежал к очкарику и принялся помогать ему встать.

Мой надзиратель со мной так не церемонился. Не дав отдышаться, он схватил меня за шиворот и, протащив пару метров по полу, вынудил подняться. Он приставил к моей груди ствол автомата, снял с предохранителя и передернул затвор. Сердце екнуло. Неужели конец? Нет. Пока еще нет. Это была просто мера предосторожности, чтобы второй мог без эксцессов снять с меня кандалы. Но мое сердце продолжало биться учащенно. Закрыв глаза, я пару раз глубоко вздохнул. Полегчало.

Переметнувшись к Давиду, второй высвободил и его.

– За что? Я же тебя даже пальцем не трогал. А ты… А ты… повел себя как неотесанный дикарь, – прикрывая нос и всхлипывая, протянул очкарик.

Давид решил ответить за меня:

– Растолкую, раз так просишь. Первое: умалчивание. Ты не мог нас раньше поставить в известность, что казнь переносится на неопределенный срок? Чувства людей, которые уверены, что их ведут на эшафот, знаешь ли, не из приятных. Второе: обещание. Тебе же Никита обещал, что комбинезон твой кровью испачкается? Обещал. А он, насколько я его знаю, всегда свои обещания выполняет. И третье: наказание. Как же тебе, паразит гнидастый, за все твои мерзкие делишки лишний раз не врезать? Да что там врезать, убить тебя мало!

– Красавчик. Даже добавить нечего, будто мысли мои прочитал. И как у тебя только это получается? Экстрасенс, что ли? – неуверенно протараторил я.

– Все, хватит! Загоняйте эту скотину в их сарай! – проверещал очкарик. – Ничего, я им еще устрою… шоколадную жизнь! Что во всех местах слипнется!

И снова наши спины испытали «нежное прикосновение» автоматных прикладов.

Сопроводив нас внутрь, конвоиры еле успели выскочить обратно. Кое-кому вздумалось поупражняться с пультом управления. Или, может, очкарику так не терпелось от нас избавиться, что он по ошибке нажал кнопку раньше времени.

Не оставляя ни малейших щелей, дверь сравнялась со стеной, а перед нами предстала весьма удручающая картина. Что касается предметов мебели, пастельных принадлежностей и каких-либо интерьерных аксессуаров, то их здесь просто не было. Голые стены из инопланетного сырья, вентиляционные отверстия, неизменный древовидный светильник на потолке и овальный вход в еще одну комнату, из которой до тошноты несло фекалиями и мочой.

Зато хлев, иначе это помещение и не назовешь, изобиловал человеческими особями. Девушками и женщинами, парнями и мужчинами, детьми и стариками. Здесь присутствовали люди не только всевозможных возрастных категорий и обоих полов, но и разных национальностей, вероисповеданий, цветов кожи. Хватило беглого осмотра, чтобы понять, на сколько «каст» в этом маленьком мирке поделились люди и почему.

Каст я насчитал четыре, и каждая занимала свою четверть хлева.

Первую я мысленно назвал «блаженные». Некоторые из этой касты, стоя на коленях, кланялись и молились Аллаху. Другие, сомкнув ладони, зачитывали «Отче наш». А третьи, уставившись на светильник, обращались то ли к Брахме, то ли к Будде, то ли еще к кому. Но вот что интересно: ютясь, казалось бы, на крохотной территории и порой мешая друг другу, им удавалось находить общий язык. Могут ведь, если захотят!

Однако это здесь – на фабрике смерти, а вне ее стен – по всей Земле-матушке – что мешает мочь? Непреодолимое желание что-то делить и навязывать свою правоту? Только какой в этом смысл? Правота все равно у каждого останется своя, сколько ни навязывай, а то, что с такой страстью и неистовством делится, как не принадлежало ни одной из противоборствующих сторон, так принадлежать никогда и не будет. Все лишь иллюзия и суета, создаваемые для тех, кого нужно удерживать в стойле.

Нам якобы всегда всего мало. Денег и власти мало. Развлечений мало. Крови мало. А на самом деле – мозгов у нас мало! Будь мы едины, долговязые твари чистили бы наши унитазы, а не порабощали и не истребляли нас.

Вторую обозначил как «эхо семьи и беззаботной молодежи». Преимущественно она состояла из мамочек с детьми, которые, смотря на своих неустанно завывающих чад, тоже начинали плакать; помалкивающих подростков, испуганно глазеющих по сторонам; и молодых влюбленных, обнимающихся и целующихся так, будто больше уже никогда не увидятся. В чем они, к сожалению, были правы. Все упиралось только в сроки. Об остальных в касте особо отметить нечего – запуганные человеческие индивиды обоих полов, с трудом сдерживающие эмоции и на что-то еще надеющиеся. Их возраст колебался между средним и преклонным.

Третья каста – очевиднее очевидного – «старики». Уставшие от всего, больные, измученные и зачастую никому не нужные, а здесь – так и подавно, но не меньше молодых желающие жить. Что тут еще скажешь, старики – они и в хлеву старики. Только какой от них прок пришельцам, непонятно, но уж точно не пришельцы разместили несчастных рядом с общественным туалетом.

«Отморозки недобитые» – так я назвал четвертую касту, которую нам следовало бы опасаться, хотя в возможной борьбе с местной администрацией она могла оказаться неоценимо полезной.

Ее владения начинались слева от двери. Значительно уступая по численности другим кастам, более чем в три раза, она занимала территорию наравне с каждой из них. Потому и отморозки, что слабостью других воспользовались. Их вон целая дюжина крепких мужиков, кто на них рыпаться-то посмеет? Только зачем им это надо, беспредел чинить? Здесь? В этой живодерне? Где только и остается, что бороться с мыслями о неминуемой смерти, которая уготована всем пленникам без разбора. И слабым, и таким вот бесчеловечным здоровякам.

Верные долговязовские псы могут в любую минуту прийти за ними, чтобы отвести в садистскую комнату и сотворить с их телами жуткие вещи. Так зачем, спрашивается, им эта дешевая показуха? Лучше бы напоследок в грехах своих перед Богом покаялись. Да подвинули бы зады свои откормленные, чтобы старики смогли нормально прилечь и отдохнуть, и успокоили бы детей какими-нибудь прибаутками, и предложили бы плечи мясистые отчаявшимся женщинам. Неужели так трудно быть немного человечнее?

А может, некоторым это просто несвойственно? Или истинная человеческая природа как раз и заключается в паразитировании на том, кто слабее? Объяснения, конечно, удобные и не лишенные смысла, но мы с Давидом думали иначе: проблема в воспитании. От этого и будем отталкиваться. Местные правила поменяем, а мужичков хамоватых перевоспитаем.